Душа моя, сестра, получил твоё письмо и наказ папеньки. Ребёнка Уваровой признаю своим. Весточка сия застала меня лишь в декабре, и, стало быть, я уже давно стал отцом. Коли у меня сын, велю наречь Коленькой, а коли дочь, то Катериною. Всеми помыслами я с моей новою семьёй, однако же меня самого домой не ждите. На то видно воля божья, ибо получи я письмо на месяц ранее, непременно засобирался бы обратно; однако же не далее как три недели назад всё переменилось. И только тебе, сестра, о том доверю полный рассказ.

Письмо твоё задержалось ещё и потому, что в северных землях я пробыл только месяц. Я много перенимал у алеутов тонкости охоты на морских бобров, а их научал русскому языку, а потому мне было поручено тридцать этих самых алеутов отвезти аж в самую крепость Росс, что в двух неделях пути морем к югу от Ново-Архангельска, и там остаться ими руководить. На новом месте расквартировался уже осенью. Пушнины тут нет, и крепость в основном живёт судостроительством, земледелием и виноградниками. Так как погоды здесь всегда стоят летние да весенние, то за год аж два урожая пшеницы собирают: один раз в мае и ещё раз аккурат в ноябре, на что почти все мои алеуты заняты и были. А уж после забот у меня стало совсем немного, и даже Шелихов, комендант крепости, не имел для меня никаких дел.

Со скуки стал изучать индейцев, коих в крепости несколько штук имеется в качестве наёмных рабочих. Народ этот ещё более дикий, нежели северные: длинные как голландцы, кожа красная, некоторые мужики косы заплетают, как у баб, а на голове сплошь у всех перья. Також верят во всякую чертовщину, как и алеуты; но эти, говорят, на отрез не хотят принимать православную миссию. Общаться с ними можно только жестами да рисунками: я им чернилами на бумаге, они мне — палкою на песке. И вот один из них, Кваху, всё давай бобра рисовать. Натурально бобр выходит: лапы, зубы, хвост… но только с крыльями. Морских бобров на Аляске выследить только алеут может, а потому не удивительно, что и летающих никто из русских здесь до сих не видывал. Понятное дело, стал я снаряжаться в поход стрелять диковинку, а Кваху этого взял в проводники.

От селения до озера Тахо через леса уже какая-никая дорога протоптана и нашими и мексиканцами, так что двести пятьдесят вёрст мы за два дня лошадьми проехали. А сразу за озером начинается бескрайняя пустыня. Земля красная, мёртвая, сплошь изрезана ущельями да скалистыми гребнями. Ничего там не растёт кроме колючек и мелких кустов, меж которых ползают только змеи да ящерицы, а по ночам бродят дикие собаки. Но если знать, где искать, то можно встретить бобров у водопоя. К одному из таких водопоев меня Кваху и привёл. Лошадей мы привязали к сухой коряге, а сами пригнувшись, чуть не ползком, приблизились к небольшому каньону, футов, так, тридцать в глубину (или тринадцать аршинов по-сухопутному). Там, в низине, собирается вода, а у воды и в самом деле бобры обнаружились. За полчаса я футах, эдак, в трёхстах семерых насчитал. Толком не разглядеть было: размером, вроде, чуть побольше обычного бобра и действительно с крылами, хотя ими они сейчас не пользовались, а ходили на четырёх лапах. А ещё у них был не мех, а скорее шкура, но вся переливалась разными красками, точно у фазана. У Кваху с собой ни ружья, ни лука не было — только нож. Как он с такой амуницией ловить бобров собрался, я от него за два дня так и не дознался. А сейчас, казалось, его бобры вообще мало заботили: знай себе, бубнит чего-то под нос, да меж кустов на земле что-то рыщет всё время.

— Ну, — думаю, — и без тебя справлюсь, морда ты некрещённая, — выбрал бобра пожирнее, прицелился как следует и пальнул.

Каков я стрелок ты знаешь, я и с большего расстояния француза верно убивал в Отечественную, да только в этот раз промашка вышла. Грохот раздался по всей долине такой, что бобры кинулись в рассыпную, расставив крылья в стороны, как курицы под дождём, и быстро все скрылись из виду. Индеец же прибежал на звук и долго ругался на своём. А мне до того тошно стало от промаха, что я ему и отвечать не стал.

Когда же Кваху наконец успокоился, он достал срезанный плод какого-то растения болотного цвета с белым цветком на вершине, за которым и лазил в кусты, очистил его и протянул мне. Сок его на вкус оказался ужасною гадостью горче касторки и я немедля сплюнул. Но индеец никак не унимался и всё настаивал, что надо непременно его доесть, хотя запасов нормальной еды из крепости у нас было предостаточно. В итоге на силу мы съели штук восемь таких плодов. И ещё, наверное, час сидели на прежнем месте, ожидая не придут ли другие бобры, как вдруг Кваху полез в каньон без каких-либо объяснений. Я пошёл за ним, чуть не сорвавшись вниз из-за осыпающегося под ногами гравия; а он походкой бывалого спустился, вышёл на середину каньона и очертил на песке линию вокруг себя, словно защищался от злых духов. А затем молча, прямо под палящим солнцем, сел не землю, сложил ноги по-индийски, и закрыл глаза. На мои вопросы он более не отвечал, и тут-то меня начало брать зло. Я уж чуть было не приложил ему прикладом, дабы привести его в чувства, как внезапно понял, что круг он очертил не просто так. Я услышал, что за спиной от одного камня до другого кто-то перебежал. Я обернулся, но он уже успел спрятаться. Тут я понял, что они повсюду и окружают. И я твёрдо знал, что они не люди и не звери. Я был в своём уме, помню всё как сейчас в мельчайших подробностях, да только то верно была нечистая сила, вот те крест. Понятное дело, поедание горького плода было частью ритуала чёрной магии, что их призвало; до только я поздно это сообразил. Теперь уж оставалось только очертить такой же круг подле себя, взвести курок, да глядеть в оба по всем сторонам.

Уж не знаю сколько я так простоял, не давая им высунуться, да только черти через время хитростью решили меня взять. Стали мне перед глазами картинки всякие показывать. Цветные, точно кто-то разными маслами в воду льёт. Но много краше и замысловатее те узоры, и так завораживают, что глаза сами и закрываются; а как закроешь, засмотришься — так они не преминут за укрытие поближе перебраться. Но я и эту хитрость быстро смекнул и больше не поддавался. Да только ошибся я в том, что глядеть надо было не только по сторонам, но и вверх. Прям с неба что-то напрыгнуло на меня и вцепилось в ружьё. Я поднял голову, и встретился взглядом с бобром! Крыльями машет, улыбается заговорщически, и так крепко тянет задними лапами ружьё на себя, что и вырвал его в конце концов у меня из рук. Я не растерялся, подобрал с земли камень побольше и что было силы швырнул в гадину. И на этот раз не промазал, а аккурат крыло ему подбил. Бобр завизжал, что порося, и выпустил ружьё, а затем и сам наземь рухнул, да побежал прочь хромаючи на левый бок. И ведь недалеко ружьё упало совсем: в три прыжка бы достал, да как только шаг за черту круга ступил, так и понял, что черти только этого и ждут.

Тут уж меня совсем перепуг одолел. Лёг я на землю лицом вниз, накрыл голову руками и стал взывать о помощи ко всем: к Петру, Матроне, Андрею Первозванному — ко всем, кого знал. И как до святого Трифона дошёл, так и превратился тот час, честное слово, в орла! И отчего-то уже знал, как летать. Я взмыл высоко в небо и уж ясно видел весь каньон, и Кваху в круге, и лошадей наших на привязи… и бобра! Того самого хромого, что я камнем подбил. Я полетел за ним, спикировал, но лишь загрёб когтями песок. Тогда я развернулся, сделал круг над долиной и нацелился ещё раз. Теперь я крепко ударил бобра, но он снова ускользнул. Сделав ещё один круг я наконец-то вцепился ему в горло. И в этот момент я почувствовал такую благодать, какую не описать никакими словами. Я почувствовал, что меня благословили. Кваху, как и его лошади, уже не было, а я лежал уж будучи снова человеком на песке, сжимая в руке клочок цветной шерсти и знал, что жизнь моя теперь переменилась. Святой Трифон, покровитель всех охотников, взял меня на службу.

Иные станут болтать, что я бегу от семьи, от обязательств и от Отечества, как трусливый заяц; да только знай, сестра моя, что это не так, что я лишь исполняю наказ. И ни слово папеньки, ни даже государя нашего Николая не может быть выше слова Господа. А потому я уж три недели летаю орлом по субботам, и пока не переловлю всех бобров в пустыне, домой не ворочусь.