Моё первое воспоминание — хлопающая кукуруза. Вернее её приготовление. Мне было года четыре, и я не знаю, у кого из соседей я тогда мог видеть микроволновку, но образ крепко засел в моей голове.

Это завораживающе мерное вращение стеклянной миски, накрытой тарелкой, и внезапные — казалось, самопроизвольные — прыжки крохотных зёрнышек. Сперва редкие, звонко ударяющиеся о «потолок»: поп, поп, поп. Затем всё более частые и постепенно вовлекаемые в беспорядочный танец разорвавшихся зёрен, когда отдельные хлопки сливаются в сплошной треск. Поп-поп, пр-р-р-р-р! Вы знали, что форма попкорна — это застывшие во времени маленькие взрывы?

Меня зовут Оливер Холдер и я спаситель Австралии. Спаситель от хаоса. Звучит круто, не правда ли? Вы, должно быть, представили сейчас супергеройскую версию крокодила Данди или что-то в этом духе, но, конечно, всё несколько прозаичней. Да и речь о всей Австралии на самом деле пока не идёт, разве только о её западной части, а может и вовсе лишь о нашем городке. Но чтобы быть спасителем даже в таком масштабе, нужно иметь уникальные способности. И они у меня есть. Нет, меня не кусал радиоактивный паук в один прекрасный день; нужные навыки и знания я получал по крупицам всю жизнь. Это не было спланировано изначально, просто череда случайностей и жизненных обстоятельств привела к тому, что теперь я тот, кто может обуздать хаос.

Но я забегаю вперёд, а в моём деле торопиться нельзя. Вспоминать нужно по-порядку.

Я родился в семье работяг. Если уж кто в этой стране и заслужил право называться «батлерами», про которых так любят нынче болтать политики, то это, чёрт возьми, мои Ма и Па. Представители молчаливого поколения, оба лишившиеся отцов из-за войны, они поженились сразу после школьного выпускного без гроша за душой. Па сменил с десяток профессий, многие из которых он потерял не по собственной воле: от работы в порту Албани до лесозаготовки на севере штата. Он пытался судиться против незаконных увольнений много лет, но в те времена профсоюзы мало, что могли. Ма работала сиделкой и всюду следовала за мужем. Но как бы тяжело ни было, родители продолжали усердно трудиться и идти к Великой Австралийской Мечте. Пока однажды, разменяв уже пятый десяток, не смогли её осуществить — купить самый настоящий собственный дом в чудном местечке под названием Конти Даунс.

Этот городок был основан как перевалочный пункт искателей во времена золотой лихорадки в уютной низине на полпути из Перта в Калгурли. Лихорадка закончилась, а старатели остались и превратились в фермеров. Сейчас Конти Даунс — это небольшой центр 19-го века с почтой и церковью и расползающиеся от него во все стороны пять главных улиц, поделённых на участки с низкими заборами, газоном и каркасными домиками. В основном тут живут фермеры. В конце большинства улиц, сразу за домами, начинаются поля пшеницы, люпина, гороха. На краю одной из них, перед посевами кукурузы, и затаился наш дом.

Это двухэтажный песчано-бежевый красавец, обшитый деревянными панелями и украшенный косыми скатами крыш из красной черепицы. Внутренний дворик совсем крохотный: за кованной оградкой едва бы уместился наш пикап, даже если бы Ма не сделала там цветник. Зато внутри для трёх человек места полно: четыре спальни, просторный холл с лестницей и кирпичными колоннами, кухня и гараж. Наш дом не больше соседских: обычный фермерский коттедж, рассчитанный на большое семейство, как у всех. Но я был очень поздним и единственным ребёнком в семье, и для маленького меня эти пустые пространства казались настоящим средневековым замком. Я никогда прямо не спрашивал у родителей, почему у меня нет братьев, но всегда понимал, что это зависело не от них.

Детство запомнилось ароматом свежескошенной травы, холодком босых стоп во время пряток в гараже, приятной кислинкой яблочной запеканки Ма и противным покалыванием шерстяного свитера. Жили мы на окраине, а начальная школа в Конти Даунс была только с третьего класса, так что до девяти лет я в основном общался с родителями, да с дядей Эдвардом, когда он приезжал из Нимбина погостить. Ма занималась мной, а Па работал на грузовике в местном хозяйстве. По вечерам мы все вместе смотрели «Уолтонов» или «маленький домик в прериях» и старались хоть немного походить на идеальное семейство из телевизора. Мы даже устраивали барбекю и приглашали на него соседей, но душой компании Па не стал. Я слышал, как о нём говорили «не угостит, даже если акула укусит». Может, это и правда, но не каждый бы смог накопить на собственный дом, а вот Па смог.

Зато Па научил меня хорошо считать и знать цену вещам. В семь лет я уже понимал дроби. Если я хотел какую-то новую игрушку из рекламы, я должен был посчитать, сколько часов Па будет работать ради неё, сколько продуктов можно было бы купить на эти деньги и на как долго бы этого хватило, а также сколько часов я буду играть с новой игрушкой и стоит ли оно того. Когда получалось слишком дорого, листок с расчётами отправлялся в мусорное ведро ещё до того, как я решался его показать.

Лишь один раз Па отказал мне, когда математика была на моей стороне. Я подумал, что отличным подарком для Ма на пятидесятилетие будет микроволновая печь. В конце семидесятых они быстро набирали популярность, но бюджетные модели на красно-коричневый континент поставляла только Япония.

–– Олли, — сказал отец, разглаживая усы-подкову и изучая мои расчёты, — гуки убили твоего деда. Пока я плачу по счетам в этом доме, ничего от япошек в нём не будет.

*поп*

Школьную форму мне купили сильно заранее и я сразу в неё влюбился. Я обожал эти мятно-серые шортики с маленькими кармашками, гольфики, серебристую рубашку и, конечно, мою шляпу от солнца с огромными полями. Я целый месяц разгуливал по дому при полном параде и ждал дня, когда пойду учиться. И однажды этот день настал. Ма первый и последний раз прокатилась со мной на школьном автобусе, проводила до крыльца старого здания из красного кирпича, передала меня в руки учителей и просто уехала.

Это было началом новой жизни. Я даже не подозревал, что в нашем городишке наберётся столько детворы. За два часа в этом учреждении я узнал больше ругательств, чем за всю свою жизнь до этого. И многие из этих ругательств летели в мою сторону. Я знаю, о чём вы сейчас думаете. Паренёк, выросший один с родителями, почти без социальных навыков, просто обречён был стать мальчиком для битья. Но как бы не так! Мне помогли, как ни странно, мои занятия математикой.

— А хотите фокус? — предложил я в самый разгар обсуждения моей внешности.

В моём детском арсенале были фокусы с угадыванием чисел после применения к ним простых арифметических операций, трюки с якобы быстрым суммированием больших чисел и даже выигрышная стратегия в «21 камешек».

— Колдун! — воскликнул кто-то из детей, когда я отгадал его день рождения.

— Точно колдун! — согласились с ним.

Так я получил своё прозвище в свой самый первый день. Знали бы они тогда, насколько пророческим оно окажется. Так или иначе, я быстро стал местной знаменитостью и обзавёлся кучей друзей. Вернее, корешей. Друг — это словечко для чаепития с британской королевой, а в наших краях это называется кореш. Ну, знаете, как говорят: ты присматриваешь за своими корешами, а кореша присматривают за тобой.

Так было и у нас в классе. Мне учёба давалась гораздо легче, чем остальным, поэтому я всегда помогал парням с точными науками. Причём это не ограничивалось простым списыванием, в трудный момент я мог подстраховать корешей и с индивидуальными заданиями. Взамен они восполняли мои пробелы по части общения. От одноклассников я узнал уйму новых вещей: от безобидной игры в «Утконоса» до весьма интересных подробностей по части девочек, несколько раз перевернувших мой тогдашний мир.

Но среди всех моих корешей, был один, кто занимал особое место — Бен. Он появился в параллельном классе годом позже, когда нам было по десять лет. Бен переехал с семьёй в Конти Даунс из Луизианы и говорил с ужасным американским акцентом, растягивая все слова. Мы все привыкли к американской речи по телевизору, но когда ты слышишь это вживую, звучит очень странно. Разумеется, единственный янки в австралийской школе получил предсказуемое прозвище: Бена звали не иначе, как «Септик» или «Сеппо».

До конца четверти я не обращал внимания на этого щуплого белобрысого пацана, которому вечно не сиделось на месте, пока однажды не был втянут в одну из его авантюр. Это было после занятий. Я слегка задержался в библиотеке, но уже собирался на выход, как вдруг увидел Сеппо, выбегающего из кабинета истории. К несчастью Бена, я не был единственным свидетелем незаконного проникновения: наш историк, плешивый Ричардсон, тоже всё видел. Собственно, поэтому Сеппо и улепётывал со всех ног: старикашка Ричардсон только выглядел плешивым, но бегал будь здоров. А если за вами гонится историк, то будьте уверены, вы не захотите попасться. Трёпку он, конечно, вам не задаст — максимум подзатыльник — но вытрясет из вас всю душу нотациями.

Сеппо рванул в мою сторону. Когда мы поравнялись, он вдавил ладошкой в мою грудь какую-то тетрадь и одновременно оттолкнул меня внутрь библиотеки. Я пошатнулся, но не упал. Плешивый Ричардсон пробежал мимо, а я открыл тетрадь: один, четыре, два, три, два, четыре. Это были ответы на завтрашний тест по истории. Всего двадцать цифр. На тот момент это была самая важная информация на свете, но переписывать её времени не было. Пока плешивый Ричардсон гнался за Беном, у меня было секунд тридцать, чтобы запомнить ответы, добежать до кабинета истории, положить тетрадь обратно в ящик стола и скрыться.

Когда историк вернулся, тетрадь была на месте, и он не стал менять тест на завтра. Я же к этому времени уже был за школой и медленно шагал прочь, пытаясь отдышаться (не столько от пробежки, сколько от волнения). Кровь прилила к голове, мысли путались. Я не заметил, как меня нагнал белобрысый щуплый мальчуган. Он преградил мне путь и вопросительно смотрел на меня. Кажется, он пытался понять, не сдал ли я его. Максимум, что я смог тогда, это начать бубнить:

— Один, четыре, два, три…

— Думаю, это начало прекрасной дружбы, — сказал Бен с американским акцентом.

Так и вышло. Колдун и Септик. Септик и Колдун. Мы были как Бэтман и Робин, только в нашем случае скорее оба были Бэтманами. Каждый по-своему. Его бесшабашество, предприимчивость и выдумки отлично работали вместе с моей рассудительностью и репутацией отличника. Бен мог достать банку пива, а я мог пронести её в школу под курткой у учителей под носом, и меня даже никто не подозревал. Бен мог стащить журнал, а я мог подделать почерк. Но то, что мы работали вместе, приходилось тщательно скрывать. На этом строилась половина планов. Часто Бен создавал шум и всех отвлекал, а я тем временем совершал настоящую операцию (например, подкидывал жабу в сумку рыжей Джекки).

Бен имел уникальный талант находить общий язык со всеми, даже с изгоями. Не знаю, как у него это получалось, но пообщавшись всего пару дней с каким-нибудь фриком из младшей группы, он мог подбить его на участие в очередной нашей выходке в роли пешки. Многим из таких «пешек» здорово влетело, когда они попались. Но всякий раз, когда что-то серьёзное грозило мне, Бен принимал огонь на себя. Один раз ему даже пришлось разбить зеркало, чтобы отвлечь директора, когда я застрял в учительской.

Но иногда дружба с Беном всё же выходила мне боком. Худшая история приключилась на день маков. Начальные классы собрали в спортзале. Обвешанный памятными железками старший матрос с упоением рассказывал нам о том, как 40 лет назад он чуть ли не лично гонял японцев по Новой Гвинее, и как те трусливо отступали. Я не испытывал интереса к этой милитаристской чуши, поэтому сел в последнем ряду и тайком читал «другие миры» Карла Сагана. Из космоса на землю меня вернул ластик, неожиданно прилетевший за шиворот.

— Оливер, суперзадание, — тихонько шепнул Бен, когда я обернулся.

Наш с ним секретный тандем орудовал уже два года, но суперзадание до сих пор случалось лишь однажды. Это должно было быть нечто серьёзное. Нечто такое, ради чего можно сбежать с занятий. Я засеменил к выходу на полусогнутых, забыв даже прихватить шляпу.

— В чём дело? — спросил я.

— Вопрос чести, — ответил Бен. — У нас встреча с очень серьёзными людьми. Нужно не ударить в грязь лицом.

— Где?

— У пруда.

Пруд находился за футбольным полем возле школы. По пути я пытался узнать больше, но понял лишь то, что Бен опять кому-то что-то насочинял, но боится идти один. Мы спустились к воде напрямик по рыхлому грунтовому склону, пачкая туфли и пробираясь через мелкие кусты. Прогалина у пруда была местом известным и обжитым: любители прогуливать уроки натаскали сюда несколько паллет и покрышек. Когда мы пришли, нас уже ждали трое парней из старшей школы. Большелобый, видимо главный, сидел на суку дерева, держа на коленях кассетный магнитофон. Двое других переминались с ноги на ногу, о чём-то болтая друг с другом.

— Это Колдун, — представил меня Бен. — Он со мной.

— Что ещё за Колдун? — возмутился большелобый.

— Он… надёжный. Его тоже можно в банду.

Старшак спрыгнул с дерева, отложив магнитофон на паллеты и подошёл к Бену в упор:

— Ручаешься, Септик?

Он не был здоровяком. Но разница в пару лет очень существенна, когда вы имеете дело с двенадцатилетним. Старшак был выше на полголовы (как раз на свой огромный лоб) и устрашающе нависал над Беном. Бен мешкал с ответом.

— Я сам за себя ручаюсь! — вмешался я.

Кажется, это разрядило обстановку, потому что старшаки зашлись хохотом.

— Ладно, Пузырь, — сказал один из них, — пусть будут оба. Давай уже начинать.

— Ладно, — согласился Пузырь и откуда-то достал самокрутку. Я сразу понял, что это не обычная сигарета. — Готовы к взрослым делам?

Это была одновременно и большая честь, оказанная нам с Беном, и в то же время проверка, а также обряд посвящения и бог его знает что ещё — всё разом. Когда очередь дошла до меня, единственное, что занимало мою голову, это слова Бена о том, что нам нельзя опозориться. Я не умел курить и боялся закашляться, поэтому решил разом втянуть как можно больше и задержать дыхание.

— Эй-эй, полегче! Так-то крепенько, — сказал Пузырь, вынимая у меня косяк и передавая дальше. Я закашлялся.

Мы расселись по паллетам и стали ждать. Надо сказать, что в наше время подростки, вроде нас, мало, что могли узнать о культуре употребления. В лучшем случае кому-то удавалось попасть в кинотеатр на очередные приключения Чича и Чонга и пересказать остальным. В этих фильмах укуренные обожали музыкальные фестивали и постоянно хотели есть; поэтому у нас вместо нормального окружения были крики «AC/DC» из кассетного магнитофона и запас шоколадных батончиков.

Первые пятнадцать минут (если я правильно воспринимал время) я не чувствовал ничего. Ну, разве что жар за ушами и биение сердца. А потом я впервые увидел их. Рецепторы Геи, оголённые нервы земли. Витающие в воздухе концентрические ромбы ядовитых цветов, переливающихся друг в друга. Мы до сих пор до конца не знаем, что это. Люди потратили сотни лет на изучение окружающего мира — Галлилей, Дарвин, Лавлок — но мы до сих пор испытываем языческий иррациональный ужас, стоит нам лично встретиться с Геей.

Возможно, это потому, что природой такая встреча не была предусмотрена. Поверхность Земли усеяна миллиардами рецепторов, через которые Гея получает информацию об окружающей среде и регулирует свою деятельность. Но все они работают только на чтение: от самых примитивных, замеряющих активность бактерий, до самых сложных детекторов, улавливающих бета-волны мозга человека. Науке сложно изучать эти детекторы, потому что наше сознание не воспринимает их в обычном режиме. Но в изменённом состоянии сознания всё работает иначе.

Светящиеся пятна сперва не вызывали у меня страх, лишь удивление. Они гипнотизировали меня своими переливами, но чем сильнее расходился Брайан Джонсон на припеве, чем быстрее дёргались очертания рецепторов, тем больше угрозы от них исходило. Наконец они двинулись на меня, залетели мне за спину так, что я не мог видеть их все разом. Сколько их? Три или четыре? Я запаниковал. Встал. Обернулся. Это было другое место. Сердце колотилось, как молоток будильника. Я умру? Пятна пролетели перед глазами. Я отмахнулся. Теперь я стоял по колено в воде. Большелобый тряс головой под музыку. Я сидел на покрышке. Или стоял на четвереньках. Рецепторы окружали. Я сидел. Стоял. Рыл.

Кто-то сшиб меня с ног и прижал к земле. Стало темно и не так страшно. Я начал понемногу успокаиваться. Пузырь догадался послать Сеппо за взрослыми. Говорят, когда они пришли, я лежал в позе эмбриона, в буквальном смысле упавши лицом в грязь.

Конечно, мне сильно влетело от родителей, но это было необязательно. Я и сам тогда решил, что больше не буду притрагиваться к подобным вещам.

*поп*

В восьмом классе началась старшая школа. Мятно-серые шорты и шляпа сменились на тёмно-синие, предметы стали чуть сложнее, но в остальном всё было то же самое. Зато мы с Беном попали в объединенный класс и стали проводить вместе ещё больше времени.

В июле для нашего класса (вернее для тех, кто остался торчать дома на зимние каникулы), была организована автобусная экскурсия по окрестностям. Многие не ценят красоту тех мест, где живут; но только не я. В Конти Даунс достаточно проехать до конца улицы и миновать засеянные поля, как перед вами предстают живописные виды западно-австралийского буша. Безмятежные открытые пространства красно-коричневых полупустынь с зелёной россыпью плетёных акаций и мелкого кустарника. Местные пейзажи нельзя назвать величественными: здесь нет ни исполинских каньонов, ни бескрайних равнин. Они скорее умиротворяющие. Долины достаточно большие, чтобы чувствовать простор, но не настолько, чтобы в них потеряться. Глазу всегда есть, за что зацепиться на горизонте, но вы также знаете, что за холмами скрывается очередная долина. Похожая, но немного другая. Это успокаивает, но не даёт заскучать.

Буш лишь на первый взгляд кажется однообразным, но за полчаса путешествия вам встретятся бурые, бледно-жёлтые, оранжевые пейзажи. А когда свернёте с асфальтовой ленты на грунтовку, то и каштановые, розоватые, а то и вовсе ярко-малиновые.

Наш раскалённый на солнце автобус осторожно спускался в лощину. В нём находилось двадцать пубертатных подростков обоих полов, учительница биологии, водитель и бунг в качестве эксперта на местности. Его звали Чарльз. Я плохо определяю возраст аборигенов, но на вид ему было лет 20. Чарльз воспитывался христианской миссией, поэтому был социально адаптирован и носил одежду белых. Но, как и многие бунги из украденного поколения, был молчалив, как Клинт Иствуд. Его роль сводилась к тому, чтобы сперва указать водителю нужный поворот, а затем пешим порядком довести группу до растений из списка. Когда же мы добирались до столетних эвкалиптов или редких полевых цветов, слово брала Мисс Кэмпбелл, а Чарльз отходил в сторону и молча жевал питури из своего мешочка, периодически салютуя мошкаре. Единственный, с кем за всё время поездки бунг всё-таки перекинулся парой фраз — это Бен. Как я и говорил, у моего кореша был талант находить общий язык с фриками.

Нашей последней остановкой должно было стать чайное дерево. Этот кустарник обычно растёт вдоль водного пути, так что Чарльз привёл автобус к высохшему ручью. Мы прошли, должно быть, метров двести по растрескавшемуся белому грунту, прежде чем увидели то, что меня ошарашило. Это были два мёртвых кенгуру.

Поймите меня правильно, я австралиец и видеть мёртвого кенгуру мне не впервой. Для меня это просто прыгающие коровы и дешёвое мясо. Но этих двоих не подстрелили, они погибли от засухи. Истощенные полузасыпанные песком тела едва похожи на обычных кенгуру, они словно изуродованы злым сюрреалистом. В них есть эта пугающая неправильность. Когда видишь хозяев континента в таком состоянии в родной среде, в тебе что-то ломается. Именно в тот миг я понял, что с природой что-то серьёзно не так. И что я хочу с этим разобраться.

Я сглотнул — духота становилась невыносимой. Даже в самом воздухе, казалось, застыло что-то странное. Я огляделся. Одноклассники разбрелись по территории: парни разбились на мелкие группы корешей, а девчонки ловили каждое слово мисс Кэмпбелл, которая рассказывала о причинах засухи. Я хотел было к ним присоединиться, но вместо этого невольно услышал разговор Сеппо с Чарльзом:

— Где это?

— Далеко отсюда. Очень. В самом сердце Никогда Никогда.

— Я приехал из Луизианы. Это так далеко, что люди ходят там вверх ногами, но… по-моему, ты забрался гораздо дальше от дома, чем я, — Бен сделал паузу. — Каково это?

Чарльз задумался на пару секунд и прекратил жевать.

— Тяжело.

— Это питури, верно? Я слышал она много значит в вашей культуре. Можно попробовать?

— Просто зола и листья, — Сказал бунг. — Но вам нельзя. Вредно.

Я удивился, что слышу этот разговор, потому что парни стояли довольно далеко. И тут я понял, что не так в воздухе. Я их слышал, потому что больше не было ни звука: ни дуновения ветра, ни мошкары — ничего. Всё застыло. Я окинул взглядом горизонт. Со стороны автобуса из-за холма уже показалась огромная чёрно-багровая туча и она нарастала.

— Песчаная буря! — заорал я во всё горло.

Когда на вас движется облако пыли со скоростью 80 километров в час, худшее, что вы можете предпринять — это бежать против ветра. Мы бы не успели к автобусу в любом случае, так что нужно было искать укрытие на месте. Это не так просто на открытой местности. Каждый большой камень, каждое чайное дерево поблизости мгновенно стало чьим-то щитом. Ветер снова появился и быстро усиливался. Бунг лёг на землю к мёртвому кенгуру и прижался с ним спиной к спине, как будто так и надо. Впрочем, у меня тоже оставалось не много вариантов. Я занял второго кенгуру.

Кто-то из взрослых скомандовал всем снять рубашки и повязать вокруг рта и носа, как маску. Пока я возился с этим, ветер уже стал штормовым, отдельные песчинки бомбардировали моё лицо. Я видел, как взмыла вверх и унеслась вдаль блузка рыжей Джекки. А потом нас накрыло облаком пыли. Мы жались к земле — туда, где меньше мелких песчинок, из-за которых можно задохнуться. Видимость была почти нулевая. Я смутно различал лишь Чарльза в двух шагах от себя, а дальше — только свист и пыль.

Я знал, что буря не может длиться дольше пары часов, но когда ты внутри, тебе чудится, что время остановилось. Чудится, что всех давно унесло, а ты остался один медленно умирать, как тот кенгуру. Поэтому я то и дело открывал глаза и поглядывал на Чарльза, чтобы успокоиться (офтальмолог долго отчитывал меня за это впоследствии, но его там не было).

Лицо Чарльза, насколько я мог разобрать, оставалось невозмутимым (не уверен, что оно вообще способно выражать эмоции, но сейчас это было кстати). Более того, абориген умудрялся продолжать жевать свою никотиновую дрянь. Но я увидел кое-что ещё. Вокруг Чарльза по земле стелилось множество маленьких вихрей пыли. С тех пор, как я их заметил, я не спускал с них глаз. Я был готов поклясться, что они не были частью бури: они танцевали только вокруг бунга. Вихри то увеличивались, то уменьшались, и, кажется, защищали Чарльза от особо сильных порывов, вытягивая пыль из бури и пуская её в обход. Это было похоже на колдовство. Но в какой-то момент вихри исчезли, а вскоре стихла и сама буря, так же внезапно, как началась.

Если не считать блузку Джекки и мою глазную инфекцию, то в целом никто не пострадал. Для нас тогда всё закончилось, но не для Австралии. Эль Ниньо 1986-ого года был аномально сильным и на наши земли ещё больше двух лет обрушивались засухи, пыльные бури и пожары. Если вы поищете информацию про события тех лет, то найдёте множество упоминаний про погибший урожай в Виктории и Новом Южном Уэльсе, но ничего про Западную Австралию, хотя наш штат пострадал не меньше. Нашу семью кризис не коснулся, но сельскому хозяйству пришлось несладко. Особенно остро это чувствовалось в Конти Даунс, где фермеры — большинство населения. То были депрессивные времена, а правительство отправляло фургоны с сеном для скота только на восток. Мы же чувствовали себя брошенными.

Я сменил книги Сагана на Лавлока и начал изучать метеорологию, чтобы разобраться во всём этом. «Эль Ниньо» переводится с испанского, как «мальчик». За этим милым названием скрывается глобальное повышение температуры океана в Южном полушарии и его разрушительные последствия для прибрежных стран. Мы отлично представляем всю механику этого процесса: давление над Тихим океаном начинает падать, над Индийским повышаться, из-за чего пассаты останавливаются, а вода нагревается. Но мы понятия не имеем, на что именно так реагирует Гея и что надо сделать, чтобы это прекратилось.

Мы даже предсказать это вовремя не можем. Дело в том, что Эль Ниньо, как и все атмосферные явления — это хаотическая система, а не стохастическая. Если вы не математик и не метеоролог, то вы вряд ли понимаете, что это значит. Но вкратце это такая система, которая очень сильно зависит от начальных условиях. Представьте себе кастрюлю с воздушной кукурузой. Вы знаете, как поведут себя отдельные зёрна, когда взорвутся, если знаете их точное положение и форму. Законы ньютоновской физики позволяют вам в точности рассчитать все траектории и узнать конечные положения всех зёрен. Но теперь слегка передвиньте одно зёрнышко в изначальном положении. Поначалу картина будет похожей, но ошибка привнесенная одним зерном будет передаваться другим и накапливаться по экспоненте, и через некоторое время картина будет совершенно иной. Именно поэтому метеорологи не могут предсказывать дождь раньше, чем за пару дней. Это теория хаоса и с ней не поспоришь.

По этой же причине правительству и «зелёным» всегда было плевать на фестиваль Водолея и прочие сборища травокуров. Если даже маленькое вмешательство приводит к «эффекту бабочки», то нет смысла это контролировать. В вашей кастрюле попкорна всё равно будет хаос с непредсказуемыми результатами, а выложить зёрна в осмысленный рисунок не выйдет, чтобы вы ни делали.

Но у аборигена Чарльза во время песчаной бури это получилось.

*поп*

В 16 лет я заработал свои первые «тихоокеанские песо». К тому моменту родители скопили уже достаточно денег на моё обучение в университете и даже немного больше (Па неожиданно выиграл один из затянувшихся судов с работодателем), но я считал важным показать, что могу зарабатывать сам. Я подрабатывал техником в метеорологической службе. В мои задачи входил сбор данных с будок Стивенсона, установленных по всему югу штата, так что раз в две недели я брал папин пикап и отправлялся колесить по бездорожью загорелой страны. Каждый раз новыми путями.

В этих поездках я узнал буш лучше, чем на любой экскурсии. Он открылся мне с совершенно новой стороны. Тут растут удивительные психотропные грибы, кактусы, голубой эвкалипт. Здесь даже можно найти сассафрас. И поверьте мне, школьных знаний по химии достаточно, чтобы любой мог приготовить из его масла MDMA. Знаете, я не расист, но иногда я думаю, что менее ленивого народа, чем бунги, найти сложно. Мы дали образование нескольким поколениям аборигенов, а они, имея все эти богатства перед носом, до сих пор умеют лишь мешать дубоизию с древесной золой.

Я в свои 16 умел гораздо больше, но экспериментировать после того случая с травкой в шестом классе не решался, поэтому ограничивался лишь теорией. К сожалению, в мире науки никто серьёзно не исследовал возможность целенаправленно влиять на рецепторы Геи под психоделиками, кроме оккультной муры, вроде нацистской Аненербе. В нашей глуши такие книги достать было негде, но от немцев, как известно, чего-то хорошего ждать всё равно не приходится, так что я не сильно переживал на этот счёт. Вместо этого я сосредоточился на изучении местной флоры. В одной из свободных спален нашего большого дома я даже устроил настоящий музей: мой гербарий насчитывал более сотни видов растений.

Эль Ниньо к тому моменту уже закончился, экономика оживала. Я готовился к поступлению в университет на метеоролога, и будущее казалось безоблачным. Но в один из дней, возвращаясь из особенно длинной поездки, я застал Ма в слезах:

— Папа умер.

Па было уже за 60, и учитывая, как он работал всю жизнь, не удивительно, что его сердце однажды не выдержало. Утрата сильно повлияла на нас. Ма впала в депрессию, много плакала, и не могла ничего делать. А я как будто в один момент потерял способность чувствовать. Я знал, что мне должно быть грустно, но мне было никак.

Дальнейшее я помню плохо, как будто в чёрно-белых тонах. Говорят, я был рассеян и ничего не делал целыми днями. На похороны приехал дядя Эдвард из Нимбина и остался с нами, чтобы помочь с делами. Он пробыл с нами месяц, но Ма так и не смогла оправиться. Ей становилось только хуже и она даже визуально сильно постарела. В конце концов дядя Эдвард решил, что ей нужен профессиональных уход, и после долгих уговоров отправил Ма в дом престарелых в Перте.

В тот же вечер дядя Эдвард позвал меня в пикап и мы поехали за город. Я всё ещё был сам не свой и даже не спрашивал, куда мы направляемся. Мы ехали, пока не стемнело, а затем припарковались на обочине под открытым небом. Мы вышли из кабины и перебрались в кузов. Дядя расстелил одеяло. Было видно звёзды.

— Оливер, я знаю, у тебя был плохой опыт с этой штукой, — дядя Эдвард достал самокрутку, — но это потому, что вы всё делали неправильно. Хороший хуч исцеляет, но в этом деле важен настрой и окружение. В этот раз я буду твоей сиделкой.

Нимбин не просто так называют столицей хиппи, так что дядя явно понимал, о чём говорит. Он подпалил косяк и протянул мне:

— Держи, тебе нужно один раз пройти через этот опыт и выпустить наконец эмоции.

Я не возражал. В конце концов, это лучше, чем совсем ничего не чувствовать.

Через несколько минут я ощутил расслабление по всему телу, а мои мысли повёл голос дяди. Он говорил о Па и Ма. Спокойно и безопасно. Я снова увидел рецепторы Геи. Внешне они выглядели, как в первый раз: те же парящие ромбы и звёзды ядовитых цветов, но на этот раз они переливались медленно, были ласковы и печальны. Рецепторы осели у меня на руках и груди, дядя перестал говорить, но я всё еще думал о Па и Ма. На душе стало грустно, но тепло. Я снова чувствовал. Я закрыл глаза.

Когда я проснулся, пикап стоял у нас дома во внутреннем дворике, прямо на цветнике Ма. Я выбрался из кузова и вошёл в дом. В холле, на тумбе для ключей, меня ждала записка: «Оливер, сегодня я улетаю обратно в Нимбин. Формально ты ещё живёшь с матерью, но на деле ты теперь сам за себя отвечаешь. Ты теперь взрослый, Оливер! Помни наш вчерашний разговор и удачи. С наилучшими, дядя Эдвард».

Впервые после смерти Па я пришёл в себя и оказался совершенно один в своём замке. Ещё недавно я заработал свои первые доллары, и вот я уже имею собственный дом, сам распоряжаюсь деньгами, которые откладывали на моё обучение, и сам плачу по счетам. Начиналась новая глава моей жизни.

Па научил меня знать цену вещам, поэтому я не тратил деньги на ерунду. Единственной большой покупкой была микроволновка. Разумеется, японская. Гуки совершили множество военных преступлений, но это не значит, что мы не можем теперь перенять у них что-то хорошее. Ведь так? Я протестировал печь на воздушной кукурузе.

*поп*

Признаюсь честно, до конца 12-го класса мне не довелось применить на практике ровным счётом ничего из того, что я всё это время узнавал про девушек и отношения от корешей. Но вам не нужна практика, если вы встретите нужного человека в нужном месте. Вы просто не должны этому мешать и всё получится.

Моим нужным человеком была рыжая Джекки, а местом — выпускной. Да-да, та самая рыжая Джекки, с которой мы учились вместе уже десять лет. Нельзя сказать, что я никогда её не замечал до этого: Джекки была серой мышкой, но всегда нравилась мне внешне (ладно, не всегда, но с тех пор, как меня стали волновать такие вещи). Впрочем, говорить о чём то, кроме уроков, нам удавалось не часто: у нас было принято проводить время с корешами, а не с девчонками. Но на выпускном это изменилось.

Я заметил её через весь зал, как только она вошла. Мы встретились глазами. Она — курносая худышка с белоснежной кожей, чью хрупкость и чистоту лишь подчёркивало на контрасте чёрное короткое платье с открытыми плечами. И я — также одетый во всё чёрное, но загорелый и жилистый. По тому, как на мне сидел пиджак, было сразу видно, что мои руки привыкли крутить баранку пикапа, а не возиться с запонками классического костюма. Но в тот миг мы открыли друг друга по-новому.

Джекки опоздала, поэтому в центре зала уже во всю шли танцы и ей приходилось здороваться со всеми по мере того, как они отвлекались и замечали её. Я понял, что она будет первой и единственной, кого я приглашу на танец. Бал продолжался, и пары, кружась, закрывали мне обзор. Я то терял из виду Джекки, то снова замечал её рыжие локоны, скользящие по голым плечам. Джекки коротко общалась с другими парнями, но то и дело бросала взгляд в мою сторону. И мы вновь и вновь встречались глазами. Я пошёл к ней через весь зал, но остановился в пяти шагах. Их за меня сделала Джекки.

— Потанцуем? — спросили мы хором.

Вот так вот просто: первый танец, первый поцелуй и вечная любовь. Звучит как слащавое кино с Патриком Суэйзи, но когда это случается с вами, вы оба понимаете, что только так и должно было быть.

Джекки переехала ко мне на край города. Она преобразила мой замок. Только любящая женщина может создать уют в жилище миллионом мелких деталей и безделушек. Рамки для фотографий, подушки-сердечки, коврик «добро пожаловать» и настенный календарь. Свечи, кружевные салфетки, розовый сахар и чайник в виде садового гнома. Комнаты больше не казались пустыми и холодными. Даже когда Джекки не было рядом, я всегда чувствовал её присутствие: передвинутая лампа, потерянные бигуди, оставленный завтрак и записка.

Дело в том, что мы оба любим побыть наедине с собой и ценим это же в партнёре. Поэтому даже в выходные дни мы делим друг с другом лишь лучшие моменты дня (и они великолепны), но в остальное время можем спокойно читать каждый своё в разных комнатах. Здоровые отношения начинаются тогда, когда вам требуется одинаковое количество внимания и свободы. И в этом смысле мы с Джекки идеальная пара.

Я даже хотел сделать предложение, чтобы пожениться сразу после выпускного, как мои родители. Но мы решили, что нашему поколению официальный брак не так важен, а свадьбу лучше сыграть после колледжа.

Впрочем, я решил не идти в университет. К тому времени я изучил все книги по метеорологии, до которых смог добраться, и прекрасно понимал, что глобальное долгосрочное моделирование всегда упирается в теорию хаоса. А связывать жизнь с составлением прогноза на следующий вторник не хотелось. С другой стороны, мне нравилось ковыряться в будках Стивенсона и колесить по бездорожью, так что я остался метеотехником, но уже на полную ставку.

А вот Джекки просто обязана была пойти в колледж на фотографию. Это подтвердит любой, кто увидит её снимки. Это сложно описать, но она умеет запечатлеть характер предмета. Правильный ракурс и свет творят чудеса, и поверьте мне, её работы ещё украсят обложки «Life». Благо деньги на обучение у нас были, так что c февраля Джекки пять дней в неделю проводила в Перте, а у меня стало ещё больше времени на химические опыты в гараже.

*поп*

Я нарезал круги возле дома в районе полуночи. Прохаживался по десятому разу вдоль рядов зрелой кукурузы и возвращался обратно на дорогу. В моём кармане ютились два кристалла MDMA домашнего приготовления, но я всё никак не мог поймать нужный для них настрой. Я пытался думать о чём-то хорошем. Например, о том, что холодная война наконец закончилась и наступил мир во всём мире, но это не помогало. Я всё равно сильно нервничал.

Мои терзания в свете фонаря привлекли внимание боганов, разъезжающих весёлой компанией по городу. Их разукрашенный фургончик развернулся через сплошную линию и пополз прямо к моему дому.

— Эй, Колдун! Как дела? — я сразу узнал большелобую рожу, высынувшуяся из окна. С нашей последней встречи Пузырь знатно раскабанел и теперь больше соответствовал своему прозвищу, а также обзавёлся прической «рыбий хвост», но в целом был узнаваем. — Покурим травы?

— У меня дела, — бросил я и побрёл к дому.

Пузырь углядел в этом слабость. Он вышел из фургона, демонстрируя свою футболку «AC/DC» (боганы другие, кажется, и не носят) и засеменил ко мне, театрально разводя руками под гогот дружков:

— Куда же ты? Дела подождут. Струсил?

Он шёл за мной до самой двери, сыпля оскорбления. Но когда я был уже на пороге, он перешёл на Джекки. У меня язык не повернётся повторить что и в каких позах по его словам он делал с Джекки. И я не знаю, как это заведено в других местах, но у нас ты можешь обзывать последними словами хоть лучшего кореша, но даже самый законченный негодяй не смеет трогать леди.

Я никогда по-настоящему не дрался до этого, но пузырь больше не имел преимущества в росте, как в детстве, и на моей стороне был эффект неожиданности, так что я рискнул дать отпор. Я резко развернулся и, подняв кулаки, бросился к нему. Я был готов отразить удары рук в голову, но напоролся на мощный тычок в живот — боган пнул меня ногой. Дыхание спёрло и я, согнувшись, остановился. Я с трудом заставил себя сделать следующий шаг и атаковал снова. На этот раз я получил удары в ухо, по носу и ботинком по голени, но и мне удалось приложить разок Пузырю в челюсть. От удара по ноге я чуть не потерял равновесие, но всё же устоял и решил, что надо идти до конца. Мой мир сжался до дистанции клинча, и в нём не было ничего, кроме ярости и направления вперёд. Я снова получил джеб в лицо и уже переставал чувствовать отдельные удары

— оно болело целиком. Но на этот раз моя серия атак была даже длиннее, чем у Пузыря, и он сделал шаг назад.

Я понял, что побеждаю и продолжил наступать почти не глядя: неважно, сколько доставалось мне; главное, что я бил в ответ. Удары Пузыря слабели, а мои становились только чаще. Он отступал.

— Грёбаный псих! — огрызнулся боган, отскакивая в сторону.

— Пузырь, наплюй, — кричали ему с фургона, — поехали отсюда.

Под множественные проклятия «чёртового колдуна» фургон завёлся и укатился прочь со всей компанией на борту. Я попробовал презрительно сплюнуть на асфальт, празднуя победу, но вместо этого захаркал кровью собственные штаны. Кажется, лицо начало опухать.

В соседских окнах зажёгся свет, так что я поковылял на кукурузное поле, подальше от взглядов зевак. Жёсткие листья хлестали и больно кололи и без того ноющие раны, хотелось оставить собственное тело позади, но приходилось идти вместе с ним. На середине поля я прилёг на землю между толстых стеблей и проглотил кристаллы. Хотелось просто сбежать из мира боли куда-нибудь в вечность.

Я не видел неба: густые побеги закрывали мне обзор. Но здесь, под зелёным навесом, был свой микрокосмос. Я слушал шелест листьев, вдыхал аромат ночи. Я всё ещё чувствовал боль, но воспринимал её уже иначе. Когда ты разумом сливаешься с природой, боль кажется такой же естественной, как роса или ветер. Страдания уходят из неё и впитываются в землю, как вода; исчезают, как понятие. Остаётся только любовь. Невозможно не любить природу, когда ваше дыхание едино с колыханием стеблей; когда всё взаимосвязано. Это ведь так легко видеть.

Я ощутил присутствие Геи. Я не видел её рецепторы, но знал, что они рядом и слушают меня. Каким-то неведомым образом я также чувствовал, что в нескольких метрах кукурузных джунглей от меня поднимаются вихри. Гораздо больше, чем я видел тогда в буре — в человеческий рост, не меньше.

Я понял, что люблю это место каждой своей клеткой. Не только это поле или мой дом; я понял, что люблю весь Конти Даунс и всех его жителей. Не только Джекки и моих корешей — всех и каждого. Даже моего начальника и плешивого Ричардсона. Даже боганов и Пузыря. Я понял, что в нашем городке нет плохих людей. Просто некоторые ещё не знают, какие они хорошие.

Вихри усиливались и уже даже увлекали ввысь мелкие камни. Они сминали побеги, ломали стебли, но кружили на месте. А ко мне тем временем отовсюду потянулись рецепторы. Пятна света подбирались ко мне осторожно, они словно прислушивались к моим мыслям, ждали от меня чего-то. Тогда я пожелал, чтобы вихри пришли в движение, и те подчинились. Я и вправду стал колдуном. Силой мысли я пускал шесть вихрей в пляс то в общем хороводе, то попарно. Это получалось интуитивно. Словами не описать, какой это кайф. Если секс это печенье, то контакт с природой — бисквитное пирожное с кремом и кусочками фруктов.

А потом я понял, что могу закручивать ещё и тучи; могу управлять каждой частичкой водяного пара, но не по отдельности, а всеми разом. Я лишь думал о конечном результате, а тонкую настройку мельчайших элементов производил за меня кто-то другой. Была это Гея, бог или сама вселенная — не знаю, но она вносила крохотные изменения в нужных местах, и хаос пропадал, а облака закручивались в любые формы, какие я желал.

Я не видел всего этого глазами (я видел чем-то другим) и поутру мог бы решить, что вся эта чудная ночь была одной большой галлюцинацией. Но утром я обнаружил ровные дорожки смятой кукурузы. Круги на полях складывались в один большой узор — цветок жизни. Та ночь была реальной.

С тех пор я много раз пытался повторить опыт, но у меня ничего не получалось. В следующие полгода я перепробовал весь психоактивный арсенал из моего растительного музея. Я даже частично перешёл на фауну (и вы точно не захотите знать подробности про жабу-агу — настолько это было отвратительно), но лучшее, что у меня выходило — это в очередной раз просто поздороваться с рецепторами. Слушать мои команды они отказывались. Я даже пробовал драться в спортзале перед сеансом, чтобы максимально точно воспроизвести условия той ночи, но ничего не помогало.

Джекки не поняла бы моих экспериментов с веществами, поэтому мне приходилось держать их от неё в секрете (это было легко, пока она училась в колледже), но Бену я со школы рассказывал абсолютно всё. Вы бы могли подумать, что Септик с его врождённой предприимчивостью захотел бы сделать на этом наркобизнес, но он был предприимчивым, а не тупым. Напротив, он отговаривал меня. Но видя, как мне это важно, однажды признался, что до сих пор общается с бунгом Чарльзом. За эти годы он сумел сблизиться настолько, что нелюдимый абориген даже стал называть Бена «Банжи», что значит «кореш».

Бен попросил Чарльза оказать мне услугу и рассказать секрет вихрей, и тот нехотя согласился. Он болтал что-то про боль кенгуру и радужного змея, но было сложно отделить языческие бредни от полезной информации. Мы решили, что проще один раз увидеть, поэтому погрузились в мой пикап и отправились в родные края Чарльза. Мы мчали сотни километров по жаре на север, параллельно забору для кроликов. Туда, где заканчивается буш, и начинается аутбэк. Туда, где разнообразный ландшафт сменяется гигантской пустыней; где нет уже ни эвкалиптов, ни акаций, а есть только выжженные солнцем мелкие кусты на бесконечных дюнах цвета манго. Мы направлялись в самое сердце Никогда Никогда.

Через два дня пути мы прибыли на место. Безжизненную пустыню пересекала река, украшенная зелёной каймой густой растительности. А рядом с рекой располагался небольшой биллабонг, очерчивающий почти замкнутую окружность. Мы осторожно въехали в её центр.

— Видишь, там? — Чарльз указал на узкие перешейки между биллабонгом и рекой, когда мы вышли из машины.

— Там боль реки. Радужный змей её чувствует. Это место силы. Теперь пробуй.

Он достал питури и протянул мне. Я разжевал. Удивительно слабая вещь, но я всё же разглядел рецепторы. Их было необычно много. Гораздо больше, чем я видел в других местах: десятки или даже сотни. Но они также отказывались сотрудничать со мной, даже при помощи более сильных снадобий. Я смог поднять (видимо, просто за счёт количество рецепторов) только несколько маленьких неуправляемых вихрей, таких же, как у Чарльза во время бури. И на этом всё.

Это разочарование сильно подкосило мой энтузиазм. Я узнал, что Гея, как и любой живой организм, посылает больше агентов своей иммунной системы туда, где что-то не так. Но этого знания недостаточно, чтобы обуздать хаос. В моей картине мира чего-то не хватало, но я не был готов ездить так далеко, чтобы проверять свои теории. Я прекратил свои исследования природы на 5 лет.

*поп*

Следующий крупный Эль Ниньо случился в 1996. На мою родину снова обрушились пожары, бури, засухи. Урожай погибал. И снова правительство отправляло помощь только восточным штатам, а мы были брошены. Экономический кризис ударил не только по фермерам, на этот раз его почувствовали все.

Из-за страшной безработицы Джекки пришлось вернуться после колледжа в Конти Даунс. С утра до вечера она сидела дома, просматривая вакансии и отправляя резюме, но предложений не было. Мелкий бизнес закрывался, и даже Бен прогорел во всех своих начинаниях, оставшись буквально ни с чем. Чтобы хоть как-то поддержать кореша во время кризиса, мы пустили его пожить у нас в одну из свободных спален. И только моя жизнь не поменялась: я всё так же днями пропадал в австралийском буше, обслуживая дальние метеостанции. Вот только данные с них становились всё хуже и хуже. Смотреть на них было больно: природа сходила с ума, а я ничего не мог сделать.

А ещё в 1996 появился интернет в Конти Даунс. Моим первым запросом в строке AltaVista было «Аненербе». И это был последний кусочек пазла. В этих трудах описывались нацистские эксперименты по взаимодействию с рецепторами Геи (или рунами, как они их называют). Если верить отчётам, то лучших результатов в них добивались настоящие арийцы. Но если отбросить идеологическую чушь, то на деле это означало тех, у кого была гармония в душе. Если у вас порядок в убеждениях и личной жизни, то будет порядок и с природой. А если терзания и сомнения, то ждите лишь хаос и нестабильность.

Немцы активно использовали амфетамин, чтобы доводить солдат до состояния слепой ярости. Они отмечали, что в этот момент сознание «очищалось» от фоновых мыслей, так что мозг после этого создавал меньше помех собственным бета-волнам, что помогало при общении с рунами. Именно это случилось со мной той ночью на кукурузном поле.

Но о чём немцы не знали, так это о существовании мест боли Земли, потому что брезговали изучать мистический опыт аборигенов. Бунги, в свою очередь, всегда были слишком ленивы, чтобы получить полноценное образование и разобраться в собственных ритуалах. Ну а западная наука табуировала для себя труды Третьего рейха. Я же волею судеб имел возможность ознакомиться с проблемой под всеми углами зрения. А складывать 2+2 меня научил Па ещё до школы.

Я закончил вспоминать.

Меня зовут Оливер Холдер. Я лежу на кукурузном поле. Сотни рецепторов Геи витают вокруг умирающих от засухи пожухлых побегов маиса. Мои зрачки расширены и я собираюсь обрушить проливной дождь на мучающуюся жаждой почву Западной Австралии.

Сегодня утром я очистил свой мозг от помех, временно отключив сознание парами хлороформа. Мой пробудившийся разум весь день прокручивал в памяти историю собственной жизни, ведь в моём деле торопиться нельзя — здесь важен настрой и окружение. Но теперь я готов.

В моей душе порядок. Я люблю свою жизнь, мою девушку, мой дом. Моё дыхание едино с колыханиями стеблей кукурузы. По голубому небу ползут три белых пушистых облака. Я закручиваю их в фигурки людей. Все трое получаются светлые, чистые, непорочные. Я узнаю их: Оливер, Джекки, Бен. Я улыбаюсь им. Они улыбаются мне.

На земле поднимаются вихри. Гея приглашает меня обратно в воспоминания.

Я смутно вижу мальчика в мятно-серых шортиках и серебристой рубашке. Вокруг него другие дети. Они смеются. «А теперь прибавь к этому числу восемь», — говорит мальчик. — «Ты родился 16 сентября». Кажется, на лицах детей шок. «Невероятно!», «Да это же колдун!» — восклицают они и почему-то смеются. Хотя мальчик пока не шутил. Странно.

Теперь я вижу драку. Двое парней сцепились в тусклом свете фонаря. Тучный осыпает своего противника сокрушительными атаками. Тот гнётся под ударами, как каучук, оступается на колено, но не сдаётся. Он машет руками в ответ, но его шлепки едва касаются врага. Когда на его лице уже нет живого места, тучный опускает кулаки и медленно отходит назад. Его зовут из фургона. Побитый ещё машет руками.

Вихри пляшут по полю, вырывают побеги кукурузы с корнями, поднимают их вверх. Начинает моросить. Облако-Оливер наливается чёрным, его черты искажаются. Оно набухает, трясётся, готовое разойтись по невидимым швам. Гремит гром. Облако-Оливер разлетается на мелкие кусочки, его чёрные грязные осколки растворяются в голубом небе. Пахнет озоном. Джекки и Бен улыбаются.

Детская площадка возле школы. Щуплый белобрысый пацан что-то говорит лопоухому на качелях. У лопоухого течёт сопля из носа, а на куртке след от пинка. Лопоухий завороженно слушает белобрысого с открытым ртом. Похоже, он рад, что с ним говорят.

Теперь белобрысый бежит по дороге, он преграждает кому-то путь. Этот кто-то бубнит про себя цифры. «Думаю, это начало прекрасной дружбы», — говорит белобрысый с американским акцентом.

Идёт дождь, вихри тянутся вверх.

Девушка в коротком чёрном платье заходит в бальный зал. Она опоздала и явно чем-то расстроена. Люди по очереди подходят к ней, что-то говорят. Ей неприятно. Она отстраняется от них. На девушку таращится парень с другого конца зала. Она это замечает. Парень подходит и силится что-то сказать, но не может. Девушка размышляет. Парень молчит. «Потанцуем?» — спрашивает девушка. Губы парня не шевелятся.

Льёт ливень, бьют грозы. Огромные смерчи сдирают с домов черепичные скальпы, жонглируют автомобилями. Небо темнеет, но облака Джекки и Бен улыбаются.

— Джекки умеет запечатлеть характер предмета, — говорит облако-Бен. — Она просто обязана пойти в колледж. Это стоит каждого цента. Поверь мне, Оливер, её работы ещё украсят обложки «Life».

— Нашему поколению официальный брак не так важен, — голос облака-Джекки становится металлическим. — Пусть Бен поживёт у нас в свободной комнате. Тебя всё равно вечно нет дома.

Облака берутся за руки. Вместе два некогда белых образа наливаются грязью, набухают и лопаются, растворяясь без следа.

Я ненавижу Конти Даунс и всех его жителей. Не только Джекки и Бена — всех и каждого. Автомобили, деревья, валуны вырываются из объятий моего смерча и пушечными ядрами обрушиваются на город. Энергия столкновения взрывом разносит в щепки дом Пузыря, плешивого Ричардсона, мисс Кэмпбелл. Я ускоряюсь. Быстрее! Быстрее! Мои ядра горят в атмосфере, как метеоры. Они обрушиваются на кукурузное поле, поджаривают его. Канонада отдельных хлопков сливается в сплошной треск.

*Поп-поп, пр-р-р-р-р!*

Вы знали, что форма попкорна — это застывшие во времени маленькие взрывы?