Пробудился Николаша, чешет чресла свои утренние. Чешет яростно, обстоятельно. Треск стоит на всю комнату. — Тише там, мудло прóклятый, — возмущается дева сонная. Николаша отвлекается. Взглядом гладит свою спутницу нынешнюю. Лишь затылок её виднеется, да волосы огненные на чёрных простынях красуются. А формы самые интересные под покрывалом прячутся. — Хороша чертовка, — вспоминает Николаша. — Тяжело с ней бывает порой. Весь запыхаешься иной раз. Но вот так просыпаешься утром, слышишь голос её — и радостно. Привстаёт Николаша с кровати, портки да рубаху натягивает. Смотрит в зеркало на трюмо: — Да и я хорош! — улыбается отражению. — Глаза карие, скулы острые, грудь волосатая. Чем не жених? Одеколоном щедро душит рожу свою Николаша, и чуть-чуть — себе на руки, смочить кончики. Протирает пальцами рожки свои на темечке. Сегодня последняя суббота месяца. Сегодня день получки. — Эх, заеду вечером в пятёрочку, — думает. — Куплю чего-нибудь эдакого, Наташку порадую, да посватаюсь, как положено. Облачается Николаша в камзол пепельный, ноги в сапоги опускает, да выходит на лестницу. Ждет на улице его девятка советская. Советская, неказистая, но зато тюнингованная: вся расписана матершиною, огнемёты стоят казённые, да на капоте её голова овчарки приделана. Ни дать ни взять — машина опричника. Только вот Николаша не опричник какой-нибудь из фантастики русофобской, а самый настоящий чёрт. Чёрт всамделишный: с рожками, хвостиком и копытцами. И не просто чёрт, а старший отдела и работник месяца. У него и грамота есть и письмо хвалебное. А с другой стороны, кого ещё старшим делать-то? Федот с Кузьмой постоянно ленятся, от прямых обязанностей уклоняются, а Николаша всегда трудится на совесть. Не потому, что любит грешников мучить (боже упаси), а просто потому, что так положено. Согрешил — будь добр, полезай в котёл. Никого Николаша не пожалеет, но и лишний раз плетью никому не всыпет. Всё должно быть по закону.

Мчит Николаша в девятке своей по проспекту Зверя, сворачивает на Демоническую. Дым, огонь извергает машина его, а вокруг — ни души. Попрятались грешники пуще обычного, никого на улице не видать. — Это хорошо — думает Николаша. — Это правильно. Проезжает пятёрочку в Новобесово, паркуется у неприметного фасада с гаргульями. Входит Николаша в районное отделение искупления грехов и наказаний, но родные застенки встречают тишиной гробовой. Ни Федота с Кузьмой, ни очередей грешников, ни даже девочки-ресепшионистки. Стук копыт Николаши о плитку эхом расходится по пустому залу. Чёрт мечется по безлюдным коридорам, силиться понять, куда все подевались (не под землю же провалились: дальше Ада, вроде как, некуда). Наконец заходит в котельную. На подоконнике сидит местный грешник-дурачок Ерёмка, болтает свисающими ножками в котле с остывшей водой и елозит пальчиком по смартфону. Ерёмка любимчик Николаши. Этот мальчуган никогда не опаздывает на искупление, сам не прогуливает и всегда знает имена отсутствующих в группе. Работать с такими грешниками одно удовольствие. Плюс к тому Ерёмка очень потешно варится в котле. — Слава Богу! — выдыхает чёрт. — Хотя бы ты здесь. Чего ждёшь? Полезай в котёл. И где остальные? — Сам полезай, чёрт $#@&&й, — ерепенится Ерёмка и наводит объектив смартфона на Николашу. — Теперь мы здесь власть. — Видеосъёмка на режимном объекте и оскорбление представителя власти, — машинально констатирует чёрт без удовольствия (ну, может только самую малость). — Это сорок розг. Снимай штаны. — Не имеете права. — Как это не имею? — А вот так это! — ёрничает Ерёмка. — Доигрался твой любимый Дьявол. Проиграл мужику какому-то в карты. Весь Ад проиграл. А самый прикол, что мужику тому Ад даже и не нужен был. От престола он отказался, прикинь? Николашу оглушает. Как проиграл? Как отказался? И что теперь? — Нет больше никакого Ада теперь, — отвечает Ерёмка на немой вопрос. — Есть только САД: Содружество Адских Добрососедств. На небо глянь, чертило. Чертило подходит к окошку, поднимает свой взор с опаскою. А в облаках шныряют толпы душ. Грешники беспрепятственно возносятся в Рай и куда им ещё захочется. Никто их не задерживает. А ангелы, наоборот, спускаются как к себе домой. Ротозействуют, селфятся. Безобразие. Искажает гримаса страшная лицо Николашино: скулы тянутся, глаза пучатся. А Ерёмка его фоткает, потешается: — Рожу твою заснял в момент осознания, — объясняет. — Бесценные кадры. На память мне будет. Ну, бывай! — и возносится. Николаша стоит, как оплёванный. Больше нет ни границ, ни страха у грешников, ни банального уважения. Каждый может делать, что вздумает, без оглядки на то, как положено. И куда же мы, как общество, тогда катимся?

Забегают в котельную бесята малые, голожопые. Забегают с ножовками острыми и давай цепь латунную от котла на полу распиливать. — А ну кыш, голожопые! — Николаша от дум отвлекается. — Чего собственность портите?! Государственную. Разгибается во всю спину короткую самый борзый бесёнок, оборачивается медленно, скалится. Зубья ножовки его сверкают в лучах солнышка: — Мы не портим, папань, собственность. Мы её при-ва-ти-зи-ру-ем. — Да на кой вам котёл-то? — Не котёл это больше, а колокол. Его только перевернуть, язык приделать — и будет чудный колокол для архангелов! Ну а если в золото выкрасить, то и купол для храма отличный получится, — бесёнок смягчается. — Надоело, папань, голожопыми бегать. Хотим в люди выбиться. Ты бы тоже, папань, делом занялся. Сейчас время возможностей. Вспоминает Николаша про получку, спохватается. Скидывает чёрт сапоги неудобные, из котельной скачет прочь по-козлиному. Перепрыгивает ступеньки, торопится, в кабинет Демонессы без стука влетает. Демонесса Степановна женщина основательная, но сейчас суетится чего-то, кормит шредеры документами: — А, это ты, Николаша? Возьми ваучер на полочке. Твой последний остался. — Эт чего тыт-кое? — с пробежки запыхался. — Мне бы денюжек. — Это пожалуйста! — Демонесса Степановна достаёт пачку денюжек и демонстративно пропускает их через шредер. — Только это фантики теперь. Ваучер, говорю, бери. Это доля твоя от Ада: хочешь, часть заводика какого-нибудь выкупи, хочешь — брюлики для Наташки своей. Ну, катись отсюда, не задерживай. Делать нечего — сминает Николаша свой ваучер с полочки, да выходит понуро на улицу. А на улице уже вакханалия: толпы бесов с чертями бегают, окна бьют, мародёрствуют. Тащат в разные стороны кто котлы, кто колодки, а кто — телевизоры. Даже огнемёты казённые с девятки Николашиной уже открутили. Один только сам Николаша на месте стоит, не бегает. Больно смотреть ему, как страна погибает, ваучер к сердцу холодному прижимает, как кусочек родины. — Николаша! — машет Федот рукой через улицу. На Федоте футболка с богородицей, а в руках мешок с тухлой селёдкой. — Как дела? Чего завис? — Да вот ваучер получил… — мямлит растерянно. — Ты не знаешь, где можно брилюков прикупить эдаких? Я к чертовке своей собираюсь посвататься. — Не-е-е, брат, — тянет Федот, — брюлики не получится. Понимаешь, какая оказия? Обманули нас ангелы окаянные. Ваучеры эти ни шиша не стоят. Красная цена им — тухлая селёдка. На вот! — суёт рыбину. — Обменяю тебе по курсу по-братски. Николаша сгребает в охапку селёдку, отдаёт ваучер, заводит машину. Он мчит по Демонической, сворачивает на Проспект Зверя. Его девятка по-прежнему извергает клубы дыма, но никто больше не уступает дорогу, невесть откуда взявшиеся иномарки постоянно подрезают. Наконец въезжает через арку к себе во двор. Из парадной появляется грациозная фигура Наташи. Чёртовка действительно хороша и знает это. Её огненные волосы развеваются на ветру, хвост игриво качается. Николаша выпрыгивает из машины, становится на одно колено, протягивает протухшую селёдку возлюбленной. Его дыхание сбито. Чертовка показывает Николаше обидный жест, намекающий на размер рожек. Подъезжает архангел на белой иномарке. Наташа садится в салон. Они уезжают, а грязь из под колёс летит на пепельный камзол.

Началась новая жизнь, наполненная новыми смыслами, новыми интонациями. По всему САДу возводились десятки храмов, пятёрочки сносились одна за другой, а на их месте вырастали бесконечные вкусвиллы. Николаша не вписывался в этот новый мир. Никто больше никого не боялся, не слушался. Люди грешили массово прямо на улицах, а наказывать их было некому, да и нельзя.
— Дьявола на вас нет! — Не выдерживал он порой, когда очередная пара в наглую держалась за ручки на людях. А потом осекался, робел и убегал осмеянный.
Словом, Николаша не жил, а страдал. А вот Федот с Кузьмой поднялись на ваучерах и всё у них было хорошо. Они по-братски взяли Николашу к себе кассиром во вкусвилл в Новобесово (вернее, в Новотроицком).
Рутинная работа внесла хоть немного порядка в жизнь Николаши. Но справедливости не добавила. Посетители супермаркета умудрялись грешить по мелочи даже пока совершают покупки, а зануда менеджер-архангел запрещал их наказывать. Даже обсчитать их на кассе — и то было нельзя.
Шли года и старый уклад постепенно забывался. Приезжих грешников стало уж больше, чем коренных, ещё помнящих порядки Дьявола. Николаша привык терпеть, не обращать внимания. И всё шло новым чередом, пока однажды во вкусвилле не появилась особо сильная грешница.
Это была молодая знойная мамаша. Она нагуляла по-глупости с каким-то подонком себе детёныша и теперь растила его одна, но ни капельки не занималась его воспитанием. Она была из тех, кто никогда не говорит “нет” детям. Трижды в неделю она приходила закупаться во вкусвилл, и непременно со своим отпрыском. Трижды в неделю знойная мамаша бесила Николашу тем, что совершенно не следила за своим ребёнком, капля за каплей доводила его до срыва.
В один из таких дней её избалованный детёныш повалил стопку сникерсов у кассы напротив Николаши. И бог бы с ним, с этим некрещённым мальчишкой. Но мамаша! Что же делает она?! Она прекращает рассчитываться с Николашей за продукты, и вместо того, чтобы усмирить непокорное чадо, поворачивается к нему, наклоняется низко-низко на один с ним уровень и начинает сюсюкать, задерживая очередь.
Чёрт закипает. Он жаждит справедливости. Ягодицы грешницы нагло маячат перед ним. Чёрт хочет вздёрнуть свою плеть, жарко щёлкнуть по телесам. Чтобы грешница выпрямилась, подпрыгнула. Чтобы узкие шортики её разошлись по швам от удара плетью, обнажая грешные белокаменные ягодицы. Чтобы они налились алым пламенем. Чтобы сладостный девичий стон разлился по супермаркету.
Чёрт замахивается плетью, но архангел вовремя хватает его руку. Толпа ахает.
— Что случилось? — оборачивается мамаша.
— Произошёл харассмент, — объясняет архангел, бьёт Николашу под ребро. — Извиняйся!
— Прошу прощения, — мямлит Николаша, опустив взгляд, — что хотел за грехи ваши плетью всыпать вам по ягодицам белокаменным, чтоб налились они алым пламенем, чтоб по швам разошлись ваши шортики.
— Но я ведь действительно согрешила, — крутит грешница свои локоны. — А наказать меня некому. Может, сегодня вечером?
Николаша поднимает взгляд, и глаза их встречаются.
— Вы чего это, гражданочка?! — откровенно офигивает архангел. — Это ж чёрт настоящий!
— Ничего, что чёрт. Я люблю плохих парней.
— Вы не поняли! — почти кричит архангел, — Это чёрт всамделишный: с рожками, хвостиком и копытцами. Он не в игры играть собирается. Он вам всыпет, как в старые-добрые, как при Дьяволе-батюшке. Понимаете?
— Ммм… — закусывает губу. — Традиции. Это так по-мужски. Уважаю традиции.
— Да какие традиции?! Вы совсем уже?! — архангел разводит руками, выбешиваяшь. — Да идите вы… к чёрту!
— Я зайду в девять. — шепчет девица Николаше на ухо.

Николаша по дому расхаживает, ждёт обещанного свидания. Заготовил плети разные, разложил по размеру. Вот, что значит уважение: сама явится, сама вытерпит! Вот такой и должна быть грешница. На такой и жениться не соромно. И мечтает уже Николаша, как усыновит детёныша её некрещёного; воспитает его, как чёртика. Как подарит на свадьбу мамаше чего-нибудь эдакого. И как счастливо они заживут, только надо сперва её выпороть.
Вот и входит красавица знойная. И работает Николаша плёточкой. Хлещет яростно, обстоятельно. Треск стоит на всю комнату. Благодать.
Выбегает прочь красавица знойная, алым пламенем путь за собой освещая, и бежит скорее в полицию. Заявление пишет красавица.
Только чёрт в суд не явится. Говорят, что повесился давеча. Ну и правильно! Нету места в САДу для рогатого.