Живодёрка
КВЭНТА
Арсений «Жива» Криворотов Среднего роста, болезненно худ, носит очки. В одежде и внешнем виде слегка небрежен, впрочем, ногти всегда безупречны. Губы узкие, безжизненные. Взгляд по-доброму насмешливый. Много рассказывает о себе, нередко остроумен, в общении обходителен, сдержан, популярен среди возрастных коллег женского пола. Часто повторяет: «Любовь терпелива, добра». Детское прозвище “Живодёрка” или “Жива”, со слов самого Арсения, получил в школе за то, что жил в Москве на улице Красина(бывшая Старая Живодёрка). Однако, неоднократно упоминал, что родился и вырос в селе Варзуга, Мурманская область. Локация: ранее утро, офис, Арсений спешно рассыпает принесённую с собой землю по конвертам и заполняет адреса.
Живодёрка
Если бы не высокий портик с двумя колоннами на фасаде, человек городской и не разбирающийся в русском зодчестве наверняка бы принял серое сырое здание на Никольской 12, что на левом берегу села Варзуга, за обычный сарай. Церковь Петра и Павла действительно знавала времена и получше: она давно лишилась своей главы и колокольни; срубы у основания поросли густой травой и мхом; вдоль наличников образовались щели; тут и там виднелись следы грубого ремонта на скорую руку. С 37-го года службы в церкви были запрещены; в войну здесь была организована столовая, обслуживающая солдат с военного аэродрома; затем — склад для магазина и библиотеки напротив. Ну а сейчас здание временно выполняло ещё и функции почтового офиса или, как говорят в селе, — «конторы», потому как на старом месте протекла крыша. Настасья более всего на работе ценила именно такие утренние часы, когда солнце ещё не успело разогнать полумрак и дрёму, и можно было спокойно досыпать в тишине, пока идёт трудодень. Но сегодня её сладкие планы прервал мерзкий скрип входной двери, а потому заспанная красавица сопровождала все действия раннего посетителя злобным птичьим взглядом. Болезненно худой мужчина в заплатанном пиджаке на два размера больше и круглых очках, болтающихся на веревочке, не замечал этого. Он увлечённо, но спешно и небрежно рассыпа́л принесённую с собою землю из цветочного горшка сперва сразу по конвертам; а затем, видимо, неудовлетворённый прочностью бумаги, высыпал всё обратно, заворачивал в два слоя газеты «культура и жизнь» и фасовал по-новой, чем безумно раздражал Настасью. Повторив странную процедуру несколько раз и окончательно извозив в земле оба лацкана пиджака, он наконец успокоился, отложил конверты, попросил три листа копировальной бумаги и принялся писать. А когда Арсений садился писать, он полностью преображался: лицо его наполнялось серьёзностью, торопливость исчезала без следа. Он важно поправлял очки и начинал старательно выводить буквы. Почерк у него всегда был удивительно ровный и аккуратный; ручка именная и красивая; и даже ногти на руках (словно специально, чтобы производить впечатление) безупречно ухожены. Неряшливость остального гардероба Арсения не только терялась на этом фоне, но и даже придавала ему какого-то научно-богемного шарма в провинциальных глазах: сильно лысеющий в свои тридцать тощий бобыль мигом превращался в видного солидного академика.
Никаким академиком Арсений, конечно же, не был. Родился он здесь, в Варзуге, на этой самой улице. Мать его, лопарка, умерла при родах; поэтому имя он получил русское. Ему было девять, когда отец ушёл на фронт, и Арсений остался жить у местного попа. Мальчишка рос обычной колхозной жизнью, ничем от сверстников не отличался: работал в поле, по хозяйству; с рыбаками ходил на промысел зуйком, то бишь подручным. В школе постигал арифметику, письмо, труд. Но и от набожного опекуна всё же многому нахватался и даже иногда помогал ему проводить службы на дому (благо, в войну на это дело глаза уже закрывали). Отец с фронта так и не вернулся, но после победы кто-то из его сослуживцев — уж неизвестно за какие подвиги — так похлопотал за Арсения, что подростка устроили в хороший московский лицей. В столице учёбу он брал в основном старанием и по окончанию даже поступил в сельскохозяйственный институт. Но через год его оттуда всё же отчислили, так что агроном-недоучка был вынужден вернуться в родное село. Впрочем, этого образования было достаточно, чтобы резко выделяться от среднего мужика в колхозе «всходы коммунизма». Это проявлялось и в словарном запасе, и в изменившемся говоре, и особенно в той обстоятельной важной манере, с которой Арсений писал сейчас письмо.
Залюбовавшаяся этим зрелищем Настасья давно сменила гнев на милость. Она уже успела заскучать и решила пройтись кругом по помещению: как бы невзначай, разминаясь. Если бы Арсений умел обращать внимание на походку, он бы мог заметить, что девка подгадала шаг так, чтобы выгодно смотреться аккурат в тот момент, когда она поравнялась с его столом. Настасья бросила любопытный взгляд на конверты через плечо:
«Академику Трофиму Лысенко Институт генетики АН СССР Улица Губкина, 3 Москва»
«Директору ВАСХНИЛ Ленинский проспект, 14 Москва»
«Товарищу Глебу Новикову Привокзальная улица 17, квартира 3 Мурманск»
Арсений перечитал своё сочинение. Получившийся текст казался тяжеловесным и изобиловал невпопад использованными терминами, вроде «яровизация», «термический фактор» или «ламаркизм». Мужчина потёр шею, раздумывая. Он подписал две копии из трёх: «учитель и агроном с. Варзуга Арсений Криворотов». Затем он достал из под копирки последний, нижний лист, на котором оттиск краски был виден хуже всего, и принялся на нём дописывать всё то же самое, но уже простыми словами.
— Конандойля-то когда оддаш? — спросила Настасья. — А то гляжу, ты уже сам как тот Шерлок Холмс стал. Трубки только не хватат. — Скорее уж, как доктор Ватсон. — сказал Арсений со смешком в голосе и поднял наконец голову. Они встретились взглядами. Уголки больших округлившихся глаз Арсения тянулись вверх, выдавая его доброе, если не сказать игривое, расположение духа. Хотя не исключено, что всё это впечатление создавал лишь оптический эффект от толстых линз очков, ведь его тонкие безжизненные губы не выражали в то же время никаких эмоций. — Но если я Шерлок Холмс, то ты тогда точно Ирэн Адлер. — Ты б улыбнулся чтоль, — кисло втянула щёки Настасья и звонко цокнула языком, — а то рожа у тебя такая, что не понять по ней никогда: любезности говоришь иль издеваешься, — она упёрла руки в бока. — Да я уже улыбаюсь! Просто улыбка у меня такая. Кривая. Я ж Криворотов. — Ой, ну тебя! — Настасья махнула рукой, отходя от стола. — Книгу главное не забудь вернуть. Чай, не один в колхозе живёшь. Петька Босой и тот уже два раза по ней справлялся.
Это, конечно же, была шутка, потому что Петька Босой был самый шебутной подросток в этих местах, которого проще было в горящую избу затащить, чем в библиотеку. Но Арсений подыграл и клятвенно заверил, что не забудет отдать книгу, после чего вернулся к своим письменам. Он перешёл уже на совсем мелкий шрифт, умещая последние предложения на краю листа. Но прежде чем подписать его, снова посмотрел на Настасью: — Хорошая баба, — думал он, вспоминая при этом московских модниц, — пожалуй, самая видная на селе, но уж больно любопытная. Да и язык длинный. Интересно, читает ли она письма перед отправкой? Наверняка читает. Эх, точно помру холостым, — обречённо решил про себя Арсений и подписал третье письмо, но на этот раз иначе:
«Живодёрка».
Криворотов покрепче сжал пальцами края конвертов, проклеив их слюной; заплатил 30 копеек по тарифу «ценная бандероль», учтиво попрощался, и вышел на улицу, прихватив с собой пустой цветочный горшок.
Он на секунду остановился на паперти, глубже кутаясь в поднятый ворот пиджака. Позднеоктябрьское солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы осветить округу, но тепла ещё не принесло. Внизу, вдоль реки, стелился густой туман. Оттуда же ветер доносился едва заметный, но стойкий запах мёртвой горбуши, что нерестилась в этом году в особо крупном количестве и на удивление близко к людям, чуть ниже по течению. Арсений прикинул, что уже опаздывает на свой урок, но всё же не смог отказать себе в удовольствии застать своё любимое утреннее зрелище, ставшее за последние дни уже ритуалом. А потому он уверенно зашагал не вниз к лодке, а в конец улицы, к себе домой. Изба у него была скромная, доставшаяся от почившего отчима (так как отцовский дом решено было забрать в колхозную собственность). Под общей двускатной крышей здесь была лишь одна небольшая горница, по убранству напоминавшая скорее монашескую келью, и таких же размеров пристроенный рядом хлев. Скот Арсений содержал тоже довольно скудный: в хлеву сейчас зимовала находящаяся в его личном пользовании корова «Геометрия», а также были расквартированы два безымянных порося. Ни коз, ни птицы не было. Зато прилегающий двор был по-настоящему обширным, потому как изба Криворотова находилась на самом краю улицы и не стеснялась соседями. С задней стороны двор даже не был огорожен забором: здесь кончалось не только село, но и вся Ойкумена — обжитая территория просто обрывалась ничем и сразу переходила в бескрайнюю тундру. Арсений необычно распорядился свободным пространством. Весь его двор был расчерчен на квадраты, слегка отличающиеся по цвету, потому как верхний слой почвы на них был принесён из разных мест. На многих квадратах давали всходы различные озимые сорняки, но натуралиста-любителя интересовал только один квадрат. Он был густо покрыт высохшим диковинным растением. Растение это имело тонкие упругие стебли, примерно по колено высотой, и плотные крупные листья, собранные в розетку. Вершины стеблей венчали распахнутые зонтики из мелких белых цветов. Криворотов слегка потряс мёртвые заросли, и их сухие осколки осыпались на землю. Растение не пережило холодную ночь, но это не огорчало Арсения. Он знал, что цветки уже успели сбросить семена, и ждал, когда солнечные лучи в очередной раз сделают своё дело. Долго ждать не пришлось, ведь он подоспел как раз в тот самый момент, когда тут и там из под земли стали пробиваться маленькие побеги. Они тянулись к солнцу и росли прямо на глазах. Каких-то пять минут — и многие из них стали по щиколотку, ещё десять — и они уже поравнялись с засохшими предками, валя их своими размашистыми листьями и занимая их место. Криворотов наблюдал эту картину каждый день, но сегодня его сердце застучало особенно быстро, ведь это был первый раз, когда растение проросло не только в своём, но и в соседних квадратах. Внутренне торжествуя, он аккуратно обкопал руками землю вокруг самого большого свежего куста, делая это с запасом, чтобы не повредить корни, и с силой вытащил, пересадив в горшок. Ползая на коленях с горшком в обнимку, словно боясь хоть на секунду отпускать своё сокровище, Арсений свободной рукой собирал в охапку высохшие кусты. Закончив, он со всем этим добром отправился в хлев, отворяя дверь перед собой ногой. Но войдя, он чуть не выронил всё из рук: Геометрия стояла недоенная со вчерашнего дня, из набухшего вымени уже сами стреляли тонкие струйки молока. Корова страдальчески издала протяжное «му-у-у-у», давая понять хозяину, что так поступать с ней некрасиво; и тот бросился спешно доить её, опаздывая в школу уже на добрых сорок минут. В отличие от самого Арсения (который выглядел так, что возрастные коллеги всегда норовили его хоть чуточку откормить), его животные худобой совсем не страдали. Пышнобокая Геометрия уже две недели как была переведена на рацион исключительно из сена новой загадочной культуры, но молока давать меньше не стала. А по ощущениям — даже больше. Безымянные порося тоже регулярно получали в пищу эту траву, но этим двоим, похоже, было вообще всё равно, что жрать. Корова низко промычала с облегчением. Криворотов отставил в сторону тяжёлое ведро со свеженадоенным молоком, чуть не расплескав через край, и накрыл его марлей. Он пополнил запасы сена в стойле, остатки стеблей прокрутил через измельчитель и засыпыл в свиное корыто, смешав с зерном и водой; и бросился с цветочным горшком на улицу, переходя уже почти на бег.
Ступив едва три шага со двора, он встретился лицом к лицу с Сашкой, вышедшей из соседней избы в то же время. Какое-то мгновение они стояли на перекрёстке тропы, молча глядя друг на друга, словно в каком-нибудь зарубежном вестерне. Он — весь изваленный в земле, с непонятным высоким растением в горшке перед собой, которое частично заслоняло ему обзор. И она — шестилетняя конопатая девочка в аккуратном платьице в чёрно-белую полоску и почему-то в шлёпанцах, открыто улыбающаяся во всю ширину. Сашка перед собой держала котёнка в такую же чёрно-белую полоску, как и её платьице. Держала она его за шкирку и под лопатками той мёртвой грубой хваткой, с которой лишь городские дети, неумеющие ещё обращаться с животным, тискают новую игрушку. Уши котёнка, казалось съехали совсем на затылок, глаза испуганно бегали. Он мягко барабанил лапками по рукам Сашки, стараясь показать своё неудовольствие, но достучаться у него не получалось. — Ты почему не в школе? — спросил Арсений. Отблески солнца мерцали на линзах его очков, пробиваясь меж колышущихся стеблей растения. — Отпусти кота. Ему больно. — Потому что Пушинка не хочет учиться! — бойко возразила Сашка и крепче прижала питомца к груди. — А вы сами почему не в школе? Учитель задумчиво подул перед собой, пытаясь поправить непослушно упавшую прядь волос. Он знал, что если ребёнок ещё сам не понимает, что причиняет боль, то и объяснить это с наскоку не получится. Он не винил Сашку, но и не хотел тратить на это время. — Сейчас день рождения кошачьего комсомола, — в итоге нашёлся он. — У Пушинки сегодня выходной. А вот нам пора уже бежать, а то баба Маня наругает. Аргумент про комсомол рассмешил девочку, но подействовал: она отпустила Пушинку, и котёнок тут же умчался обратно в дом, скрывшись в проёме дверей, подпёртых на кирпич. Арсений взял Сашку за руку и повёл вниз по тропе, к лодке.
Баба Маня уже и в самом деле собиралась если и не начать ругаться, то по крайней мере разворчаться как следует: где это видано, чтобы на целый час опаздывать! Она продолжала вести порядком затянувшийся урок чтения, не придумав ничего иного, кроме как заставлять детей читать тот же рассказ по третьему разу, потому как план у неё был строго расписан по дням. Она неохотно слушала, как дети громко выговаривают опостылевшие уже строки, и, насупившись, то и дело поглядывала в окно. Но когда Баба Маня наконец заприметила причаливающую на этот берег лодку Криворотова, она тут же отошла: ну вот как можно на него дуться? Если он и опаздывает, то это не просто так, а потому что Сашку с собой везёт, да и к тому же ещё что-то невиданное на урок тащит. Вечно он что-то придумывает! Сразу видно — в Москве человек учился. Агрономище! Криворотов был один такой на всю школу. Другие учителя — сплошь старушки, ещё лично заставшие и прошедшие ликвидацию безграмотности. Разумеется, они души в нём не чаяли и прощали почти всё. И когда Арсений сменял Бабу Маню на учительском посту, она, конечно, всё же одарила его недовольными причитаниями, стоя в дверях, но больше для виду: незлобно и даже скорее как-то ласково. А вот из глубины класса Арсений, напротив, услышал реплику, которая не показалась ему дружелюбной. Это был Петька Босой. Он язвительно — даже почти пренебрежительно — шепнул своим одноклассникам: — Живодёрка идёт! — А у Настасьи язык даже длиннее, чем я думал, — мрачно заключил про себя Криворотов. Впрочем, он также отметил, что недооценивал Петьку: возможно, парень и в самом деле ходил пару раз в библиотеку. Хотя это, конечно, ещё неизвестно, ходил ли он туда за книгами или за чем-то ещё. В конце концов, парень был самым старшим в классе и уже даже не походил на школьника. Так или иначе, Арсений совсем не хотел, чтобы его прозвище из московского лицея закрепилось ещё и тут, в селе. На него сейчас внимательно смотрели все школьники Варзуги — двадцать пять пар детских глаз всех возрастов. И поэтому ему нужно было срочно занизить авторитет Петьки и в то же время как-то показать, что прозвище ему совсем не подходит. Он придержал дверь для уходящей Бабы Мани, дождался, когда Сашка займёт своё место за скамьёй, и перешёл в контрнаступление: — А ну-ка, Петька, выходи сюда! Смотри, что я принёс, — сказал Арсений, ставя горшок на стол. И добавил с вызовом в голосе. — Хватай ветку! — Эт чего это такое? Эт зачем? — засомневался подросток. — Это «Белый Укроп», моя новая культура, — торжественно объявил учитель. — Не робей, выходи! Петька Босой встал из-за парты, недоверчиво подошёл и оглядел растение. Не заметив никаких колючек или чего-то ещё угрожающего, он смело обхватил один из стеблей, но тут же одёрнул руку: — Ай! — Жжётся? — Насмешливо спросил Криворотов. Младшие дети захихикали. — Ладно, не хмурься, — примирительно продолжил Криворотов, — это потому что ты без любви хватаешь. А надо с любовью. Смотрите! — он нежно сжал стебли рукой. — Думаете не жжётся? Жжётся! Но любовь терпелива, добра. Если любишь что-то, то потерпишь. Потерпишь безответно, самоотверженно. Но только в любви можно создать что-то хорошее, я бы даже сказал — пре-крас-но-е! Криворотов посмаковал слово «прекрасное», как будто оно в самом деле кислинкой скользнуло на кончике его языка. Он понял, что полностью захватил внимание детей, выпрямился (даже слегка прогнувшись назад), поправил очки, и принялся вещать: — Знаете, почему я вернулся из Москвы? Потому что там всё делается без любви. Там так много созданного человеком и так мало природы, что люди забывают, что такое природа. Для них сельскохозяйственные культуры — это всего лишь циферки, формуляры, документы. Доказательства плодотворности и кормовые показатели. Не выполнил требования — на помойку. Подход эффективный, быстрый, но лишённый любви. Так можно решать задачи, стоящие перед страной; но можно пропустить что-то более важное. Летом к нам приезжали рыбачить шахтёры из Кировска. Они в Хибинских горах строят рудники и добывают из недр апатит, нефелин и бог знает что ещё — земля наша богата на различные минералы. Так вот они заметили, что там, на большой глубине, мелкая жгучая трава прорастает буквально за день, если оказывается под открытым солнцем, а ночью вся отмирает. И так каждый день. Заметили, удивились — и пропустили. Потому что неинтересно. Потому что у них тоже циферки. А я не пропустил. Я привёз эту почву и эту траву к себе во двор. И начал экспериментировать ещё с августа. Терпеливо и с любовью. Сначала она была совсем мелкой, ужасно жгучей и произрастала только в почве из рудника, но я терпеливо тренировал её каждый день. Согласно принципам ламаркизма трава адаптировалась к новым условиям всё лучше и лучше и передавала приобретённые признаки следующим поколениям. И вот теперь перед вами Белый Укроп! Это замечательная культура. Крупная, дающая много силоса и гораздо менее жгущая. Её уже можно пускать на корм животным, и похоже, что сегодня она начала расти уже не только на рудниковой почве, но и на обычной. И я, конечно, буду продолжать свои труды. Возможно, дети, вы прямо сейчас разговариваете с человеком, которого вскоре сам академик Лысенко представит к медали имени Мечникова!
Дети слушали не перебивая, несмотря на непонятные слова и фамилии. Они представляли, как их учителя будут награждать красивые люди из телевизора за волшебный белый укроп. Самые маленькие слушали и вовсе разинув рот. Солнце грело их улыбающиеся лица.
— Вода слишком сильна в Варзуге, — сказал Петька Босой и толкнул вёсла. — Моста потому не построить. Приходится так вот кожен день. Приземистый остроносый мужчина в тёплой кепке с опущенными «ушами», что сидел на корме лодки, безучастно кивнул в ответ. Его не интересовали рассказы говорливого мальчишки. Он прятал руки в карманы хорошего приталенного осеннего пиджака в крупную клетку, на коленях его лежал толстый портфель. Всё, что он хотел в данную секунду — это поскорее сойти на берег, чтобы избавиться от стойкого запаха мёртвой горбуши и неприятных ассоциаций о переправщиках из мировой литературы. — Это дальше по тропе, — махнул рукой Петька, причаливая. — Последний двор на улице. Калоши пассажира с чавкающим звуком погрузились в топкую грязь. Глеб поймал равновесие и методично зашагал вверх по склону, размашисто качая портфелем на ходу. Путь в горку давался ему нелегко, но он шёл упорно и механически, будто робот, делая одинаковые шаги с одинаковой частотой. Дойдя до крайнего дома, он также механически постучал в дверь. Когда та отворилась, ему пришлось опустить голову: снизу на него смотрела девочка в аккуратном полосатом платье. Причём смотрела она на него левым глазом через большую зелёную подзорную трубу. И приветливо улыбалась во всю ширь. Глеб удивлённо хлопнул глазами. В письме, которое он неделю назад получил от друга детства, было на удивление много совершенно лишних подробностей о его жизни, но совсем ничего не было сказано ни про каких конопатых девочек. — Арсений Криворотов тут живёт? — спросил Глеб. Девочка использовала зелёную трубу, как указку для направления. Глеб только сейчас заметил, что это была вовсе не подзорная труба, а полый стебель большого растения. А то, что он минуту назад принял за большой поросший сорняком холм в конце улицы; на самом деле было ещё одной избой, почти полностью обвитой этим самым растением. Оно имело толстые упругие стебли, достигающие три метра высотой, и мощные розетки из тёмных листьев. Над крышей здания растение распускало массивные зонтики из множества белых цветов. Слегка ошарашенный, гость поблагодарил девочку и зашагал в новом направлении. Сашка сопроводила весь его путь до соседних дверей пристальным взглядом через подзорную трубу. — Жива, ты тут? — Глеб постучал в заросшую дверь. — Открыто! — донеслось изнутри. Глеб Новиков потянул на себя деревянное полотно. Оно поддалось с большим трудом, до последнего цепляясь за поросшие корни, и обрывая их при движении. Глеб насилу сделал себе щель, в которую смог бы протиснуться, и скользнул в избу. Внутри окончательно была стёрта граница между горницей и хлевом. Кустарник теперь рос прямо здесь, на месте снятого пола некогда чистой половины. Геометрия, ни капли не стесняясь, сразу же щипала его свежие ростки. Два безымянных порося тоже шарили своими пятаками по углам комнаты, но этим двоим, похоже, было вообще всё равно, где копаться. Во главе всего этого безобразия стоял Криворотов. Он широко развёл руки в стороны: — Добро пожаловать, Глеб! Не ожидал, что сам явишься. Ну, знакомься: это — мой Белый Укроп! — И тебе привет, Жива, — мужчина совсем не разделял энтузиазма хозяина. Он говорил холодным, но раздражённым голосом, с каким решают разве что надоедливые бюрократические заботы. — Во-первых, это не укроп, а борщевик, — он ещё раз обвёл обстановку в доме своим острым носом. — Очень крупный, но всё-таки борщевик. Во-вторых, о его высоких кормовых качествах давно известно. И у нас в области, и в целом в Союзе. У Криворотова не было причин не доверять познаниям старого друга и земляка. В отличие от него, Глеб блестяще закончил сельскохозяйственным институт в Москве, дорос до высокой должности в кольской академии наук и, как говорят, имел весьма влиятельные связи в своей сфере. Уж чего-чего, а в родах зонтичных он точно разбирался лучше него. Но Арсений промолчал не поэтому. И без слов было понятно, что ради таких новостей никто бы не трясся семь часов по разбитым дорогам из областного центра. Он ждал «в-третьих». — Ну а самое главное, — Глеб как будто нарочно растягивал паузы. Он медленно прошёлся вдоль стены и сел на табурет, приземлив рядом с собой тяжёлый портфель. — Самое главное, что вся эта твоя писанина про термический фактор и прочее. Это… это чистой воды Вейсманизм-Морганизм. — Как же, как же! — сбивчиво запротестовал Криворотов. — Никакого Вейсманизму, у меня всё по Ламарку, по Марксу, по Ленину. И результаты ведь на лицо! Жжения сока уже нет совсем. Животинка, вот, кушает, — он погладил поросёнка за холку. Хрюшка поддержала его доводы довольным визгом. Новиков пошарил в боковом отделении портфеля, извлёк папиросы «Казбек», и молча закурил, закинув ногу на ногу. — И ты даже не представляешь, какие ещё открытия я сделал за последнюю неделю! — Арсений пытался распалить сам себя, расхаживая в стороны. Но горячность не была ему свойственна, а потому все его возражения звучали жалобной трелью. — Помимо реакции на свет, я открыл фактор пространства. Белый укроп… ну, то есть борщевик… Он как будто захватывает территории, сражается за неё с другими видами. А ещё! А ещё я думаю, что мне удаётся его обучать. Борщевик чувствует то, как с ним обращаются. Он может реагировать на это! — Все эти эффекты давным-давно известны нашим генетикам, — соврал Глеб, затягиваясь. — Но ты пойми, Жива: вейсманизм и подобные течения сейчас в опале. Даже если они и дают результаты, лучше ими широко пока не заниматься. А то, что ты понаписал в линию партию ну никак не ложится. По всему получается, что скорая эволюция твоего борщевика идёт за счёт его внутривидовой борьбы. А никакой внутривидовой борьбы, кроме классовой, советская наука не признаёт. Лысенко ясно пишет: «Заяц зайца не ест. Волк волка не ест. Зайца ест волк». Утверждать обратное — попадать в немилость. А ты знаешь, какие гонения у нас сейчас идут на тех, кто против Лысенко, — он многозначительно посмотрел куда-то наверх. Криворотов понятия не имел, какие гонения идут на классических генетиков, но спрашивать побоялся. Он кивнул с понимающим видом. По мере плавного осознания того, что писать в Москву всё же было ошибкой, его взгляд постепенно тускнел.
Их разговор продлился до вечера, но в конце концов Арсений согласился, что лучше будет избавиться от всех экспериментов. Письма его скорее всего не дойдут до высоких начальников и не будут замечены, но и надеяться на это было нельзя. Криворотов грустно подошёл к одному из стеблей, тянувшемуся вдоль стен и нежно обхватил руками. Он замер на пару секунд, собираюсь с мыслями, и затем потянул что было сил, со свистом обрывая борщевик и перепачкавшись его соком. — Вот вы меня Живодёркой всю школу звали, — невесело сказал он. — А на деле мне по живому дёргать омерзительно. Словно детей своих убиваю. — А кому сейчас легко? — буркнул Глеб своей любимой присказкой. Криворотов ещё немного помялся, прежде чем оборвать следующий росток. Но после стал работать всё быстрее и быстрее. Он почти очистил целую стену, как вдруг, с очередным оторванным концом, всю избу проняла мелкая скрипучая дрожь. Люди от испуга и неожиданности схватились за ближайшие предметы. Растительность в доме заколыхалась, словно потягиваясь ото сна, и затем вся, как по команде, нырнула куда-то под землю. — Мать твою за крабье вымя, — скороговоркой выпалил Глеб на выдохе. Он впервые снял кепку с головы, протёр ладонью свой мокрый лоб, и смачно сплюнул на пол. — Ну в доме-то зачем плеваться? — посетовал его товарищ, который гораздо спокойнее отнёсся к инциденту. — Ой, да будто разница уже большая! — Глеб кивнул в сторону двух испуганных свиней, забившихся в угол и перевернувших корыто со своим кушаньем. Мужчины вышли во двор, чтобы понять, что произошло. Со всех стен избы, с окон, с крыши — отовсюду пропали свежие кусты борщевика. И только их засохшие ещё во вчерашнюю ночь предки лежали немым напоминанием о том, что здесь когда-то дышала жизнь. Дом теперь выглядел мертво. Зато со двора тянулась тонкая зелёная струйка мелкого свежего борщевика. Она начиналась с порога и убегала куда-то вглубь тундры, метров на двести, где затем резко обрывалась. Арсений махнул в том направлении: — Ульнуть пытается! Я же говорю: оно живое! — Тем хуже будет, если это всё вскроется, — областной академик был неумолим. Он щурился, вглядываясь в сумерки. — Авиация в посёлке есть? — А как же. «Аннушка» есть. — Хорошо, — сказал Глеб, — меняем план. Сегодня уже не видать ничего, но завтра мы всё это дело глифосатом зальём.
На следующий день погода в Варзуге установилась ясная, тёплая и безветренная, одним словом — лётная. Криворотов и сам не знал, что он чувствует по этому поводу: с одной стороны не хотелось губить свои труды, но с другой — он желал поскорее уже закончить с неприятной необходимостью, а не оттягивать до последнего. Арсений ещё с вечера договорился с пилотом, а химраствор был задачей Глеба, так что у Криворотова до девяти утра не было никаких дел. Он позавтракал, привёл себя в порядок и переоделся в чистое. Затем впервые за неделю стал прибираться в доме, в котором царил сущий бардак. Он лишь переложил с места на место пару вещей, как остановился, наткнувшись на жёлтую книгу в твёрдом переплёте. Вспомнив про своё обещание, он бросил уборку, и направился с книгой в контору.
— Надо же, и полгода не прошло! — воскликнула сонная Настасья, когда перед ней на стойку упали «Записки о Шерлоке Холмсе». — А новинок никаких не появилось? — Дай погляжу, — девушка поднялась с места, оперевшись о стол. Она исподлобья посмотрела на Арсения кислым взглядом, давая понять, что делает ему превеликое одолжение, и со скучающим видом скрылась за складскими стеллажами. — Есть «Искатели» и «Иду на грозу» Даниила Гранина, — донеслись оттуда выкрики. — Это про учёных. И ещё «Власть без славы» есть, но только один том. — Про учёных не надо. — Ась? — Про учёных не надо! — крикнул Арсений посильнее. — А «Власть» про что? — Шось там про рабочих австралийских. Идеологическое. — О! А дай-ка взглянуть на минутку, — оживился Криворотов. Стройная фигура Настасьи вышагнула из-за стеллажа. Одну руку она упёрла себе в талию, а в другой держала на весу толстую книгу двумя пальчиками, точно дохлую мышь за хвост. Она слабо представляла себе, кому такое чтиво может быть вообще интересно: — Один том только есть, говорю. — А мне много и не надо, — сказал Арсений, принимая в руки книгу. — То, что я ищу, либо есть в самом начале, либо уже, как правило, нет вообще. Криворотов достал именную красивую ручку и что-то аккуратно переписал себе в блокнот. Довольный, он поблагодарил библиотекаршу, и придвинул книгу назад. — Что ж ты там вычитал в начале? — удивлялась Настасья, листая первые страницы. — Цитаты Маркса чтоль? — Любопытной Варваре нос оторвали! — обыкновенно неподвижный рот Арсения на этот раз даже сложился в некое подобие улыбки: доброй, но по-детски издевательской. Он всё ещё не простил Настасью за то, что та разболтала детям его прозвище, а потому на этот раз решил быть более скрытным. Девушка лишь закатила глаза в ответ. Она глубоко вздохнула и небрежно отмахнулась от него ладонью: мол, иди уже, раз не хочешь говорить. Криворотова даже слегка расстроила такая реакция, ведь он был не против убить время болтовнёй, но жест был весьма однозначен. Он развернулся на пятках, пытаясь выглядеть невозмутимым, и зашагал к выходу, невольно копируя механическую походку своего вчерашнего гостя. Выйдя на улицу, он принял более естественную позу и сбавил шаг — торопиться ему было некуда. Прогуливаясь, он обдумывал предстоящую операцию и не то жалел себя, не то злился. Погружённый в свои мысли, он сделал два полных оборота вокруг села (вернее той её части, что была на левом берегу) и лишь затем отправился к аэродрому.
На взлётной полосе уже красовался на солнышке биплан АН-2, гордо задирающий нос к небу и ожидающий пассажиров. Со стороны ангаров к самолёту шёл Глеб, толкая перед собой плохо смазанную тачку, груженную двумя канистрами и портфелем. Одет он был по-вчерашнему — в клетчатом пиджаке и кепке — а потому смотрелся нелепо за этим занятием, будто какой-нибудь академик-каторжник. Арсений нагнал Глеба и уже поравнялся с ним, когда из входного люка самолёта показалась коренастая, крепко сложенная женщина в мужском комбинезоне. Светлана была уже не молода, её некогда угольно-чёрная шевелюра зияла седыми проборами, но физически она могла дать фору обоим мужикам на взлётке. Светлана удало в одно движение скакнула из люка на нижнее крыло и облокотилась на металлические тросы расчалки: — Откуда будеш экой красивый, — окликнула она Глеба ласково. — Не из Москвы ли? — Из Мурманска, — ответил Арсений вместо коллеги. — Ну что, прокатишь нас? — Прокачу, конечно. От чего ж не прокатить. Давно я на себе солдатиков не катала, — Светлана вдруг зашлась раскатистым хохотом, — вот хоть вас покатаю. Вдоволь просмеявшись куда-то в пустоту перед собой, женщина выпрямилась во весь рост и снова посмотрела на мужчин. Заметив изрядную долю смятения на их растерянных лицах, она понизила голос: — Ладно, чего уж, — сказала она немного обиженно, забираясь обратно в салон, — поднимайтесь. Нечего сусли мять. — Света всю войну на транспортнике отлетала, — пояснил Арсений. — Пилот она первоклассный. Арсений вскарабкался по откидной лестнице в самолёт, помог Глебу поднять и разместить его канистры, и занял кресло в кабине, рядом со Светланой. Глеб же устроился позади них, сидя на ящике в проходе и хватаясь за шпангоут в надежде побороть лётный мандраж. — Ну, побегли! — сказала Светлана, когда цилиндры двигателя достаточно прогрелись. Она передвинула рычаг газа. Тяжёлая «Аннушка» поползла по аэродрому, разгоняясь. Она нехотя кивнула носом и оторвалась от земли. Сделав круг над полями, биплан развернулся к селу. Дворы и постройки быстро проносились под его фюзеляжем. Ансамбль величественных деревянных церквей и шатровых храмов на другом берегу реки отсюда казался лишь игрушечной поделкой из спичек. Самолёт спикировал к дому Криворотова, выпуская за собой плотную завесу воды с глифосатом. Яд белой лентой точно накрывал кусты борщевика, удобно выстроившихся в линию. От попадания реагента, листья растения быстро скручивались, трескались и чернели, цветы опадали. Химикат погубил, должно быть, половину посадки, оросив первые сто метров пути; как вдруг оставшаяся часть борщевика стала уходить под землю чуть загодя, ускользая от отравы в последний момент. Остатки глифосата обрушились дождём на голую покинутую землю, а многочисленные скопления борщевика стали прорастать в стороне. Они появлялись и появлялись в большем, в гораздо большем количестве, чем были до этого. За считанные секунды сотни и тысячи маленьких очагов с новыми побегами собрались сначала в ручейки, а затем — в огромную зелёную реку. Широкая полоса густых зарослей борщевика прорастала всё дальше и дальше куда-то на северо-запад, докуда хватало взгляда. И не были ей преградой ни редкие деревца, ни холмы, ни овраги. — От те ж кудеса какие! — воскликнула Светлана. Она набрала высоту, чтобы оглядеть масштаб бедствия, но полоса борщевика всё равно уходила за горизонт. — Ох. Ре. Неть, — выговорил по слогам Глеб, — что ж ты, Жива, сотворил? — Летим за ней! Светлана далу газу. Машина перешла на крейсерскую скорость. Она держалась ровно той высоты, чтобы не терять из виду зелёную линию и следовать за ней. Линия эта хороша читалась на фоне безлесой кольской тундры: она петляла, огибала мелкие озёра и валуны, форсировала ручьи по мелководью, разрезала равнины, но всё равно непреклонно двигалась в каком-то конкретном, одной ей известном направлении; а досыта заправленный Ан-2 спокойно летел за ней.
Погоня по следу казалась нескончаемой. Через час впереди уже показались горные вершины Хибин, но линия всё продолжалась и продолжалась через весь холодный полуостров. — А почему Глеб тебя Живой кличет? — спросила Светлана, уставая от монотонности происходящего. — Да ничего особенного, — Арсений отмахнулся. — Ещё с московского лицея пошло. Я приехал, когда у ребят занятия уже шли (сама помнишь, как меня внезапно забирали). Ну а там лицейское общежитие на перекрестке улиц стоит, двойной адрес у него. И так получилось, что всех прописали на Зоологической улице, а меня — на Красина. А она при царе ещё называлась Старая Живодёрка. Да и сейчас в народе так. Вот отсюда «Жива» и пошло. Только и всего. На последней фразе за креслами экипажа послышалось протяжное, почти лошадиное фырчание. — Что, скажешь не так? — Арсений обернулся. — Так-то оно так, — Глеб нервно раскачивался из стороны в сторону, сидя на ящике. Ему было явно не по душе, что экспедиция затягивается, — да только прижилась твоя кличка не просто так. Ты ж фанатик! Людей без ножа режешь и не понимаешь этого. — Например когда это? — Например, Катьку помнишь? — Глеб отвернулся от Арсения, теперь он говорил только Светлане. — Девчонка с нами училась вместе. Не красавица, но добрейшей души была, рукодельница. Угораздило дуру влюбиться в «солдатика» вашего, в Живу. Всюду за ним бегала, а он то ли не замечал, то ли нарочно издевался. Его, видите ли, больше книги интересовали. Сначала книги поповские его, которые он с собой же в Москву и привёз. Еле отвадили его от них всем классом. Тогда он на наши советские учебники перешёл, да только всё равно читал их буквально, как библию: как написано, так и делает. Всё по процедуре: никогда ни на шаг не отклонится, никогда в положение по-человечески ни к кому не войдёт. Кое-как Катьке удалось Живу от бумажек оторвать только в институте уже (она и поступила-то из-за него только). На свидание они сходили раз, туда-сюда, вроде как начало что-то получаться у них. Счастья у девки было в тот день — во! Напилась на радостях с подружками в общежитии. Ну и на занятия потом не пришла, ясное дело. И знаешь, чего Живодёрка вытворил? Он на следующий же день сам её и заложил на ком.собрании.
Самолёт тряхнуло. Глеб чуть не ударился головой о переборку, подпрыгнув на ящиках. — Задуват сильно, — объяснила Светлана, хотя погода была лётная и безветренная. — Именно после того случая ребята решили, что не товарищ ты нам больше. Это они похлопотали, чтобы тебя отчислили. И, честно говоря, я тоже был за, — признался Глеб. Он сделал небольшую паузу, чтобы сглотнуть. Линия губ Арсения слегка дрогнула, но в целом его лицо не показало никаких эмоций. Лишь опытный наблюдатель смог бы заметить перемену во взгляде Арсения. Он молча переваривал сказанное. Не дожидаясь активной реакции от школьного друга, Глеб сам ответил на повисший в воздухе невысказанный вопрос: — Я, может, потому и приехал разгребать то, что ты наворотил, что до сих пор вину чувствую. Так-то вот это всё приключение, — он очертил взглядом круг по кабине, — мне нахрен не сдалось.
На счастье всех присутствующих у них появился повод сменить тему разговора. Зелёная лента борщевика дотянулась до Кировска, она скользила по его окраинам и затем убегала вверх, в горы, где окончательно терялась из виду. Светлана сделала круг над горным массивом, но продолжения нигде не было видно. — Домой убегает, — предположил Криворотов. — Не знаю почему, но его явно на родину тянет. В тот рудник, из которого я почву взял. Это под горой Куэльпорр находится. От города километров десять всего, но сейчас межсезонье: никакой транспорт не проедет. Придётся пешочком. Но если сейчас выйдем, то ещё засветло управимся. Светлана запросила посадку в аэропорту Кировска. Диспетчеры удивились нежданным гостям, но дали добро. Уставший Ан-2, давно не путешествующий дальше полей соседних колхозов, с облегчением коснулся земли и успокоил мотор. Поросль борщевика проходила совсем рядом со взлётной полосой, её было прекрасно видно из кабины. Отсюда она больше не казалась тонкой нарисованной линией на земле, но была высоким забором, взявшимся из ниоткуда. Работники аэропорта и горожане, казалось, не придавали никакого значения аномалии. Жители вели себя так невозмутимо, что можно было решить, что больше никто из взрослых не видит растения. Только местная детвора (видимо, высыпавшая из одноэтажной застройки неподалёку) с интересом изучала кусты, бегала вокруг них, играла там в прятки. Арсений даже прислушался, чтобы убедиться, что это всё не мираж. Детский смех в отдалении был настоящим. Светлана занялась обслуживанием самолёта и необходимой бюрократией, а мужчины, поблагодарив её и попрощавшись, немедля отправились дальше. Перед выходом Криворотов лишь отправил из аэропорта телеграмму Бабе Мане в Варзугу, чтобы та приглядела за Геометрией и поросями. Глеб тоже позвонил куда-то, но не счёл необходимым ставить Арсения в известность, куда именно. Но больше они не теряли ни минуты: поймав машину и доехав так далеко в горы, докуда можно было доехать, не увязнув; они выдвинулись в пеший поход ещё до полудня.
У них не было конкретного плана или понимания, зачем они идут на рудник. Они не знали, что обнаружат там; и, более того, в глубине души желали обнаружить там совершенно противоположное. Но оба хотели получить ответы. Идти по тропам Хибинских гор в межсезонье — это не самая лёгкая прогулка. Ещё сложнее, когда нужно не потерять из виду полосу борщевика. Растению всё равно, тяжело ли людям подниматься в горку, ловко ли спускаться по зыбкому склону — оно идёт тем путём, которым само захочет. Иногда борщевик выстилался вдоль тропы с обеих сторон, образуя удобный торжественный коридор. Но иногда он, наоборот, решал перегородить собой единственный возможный проход. В эти моменты Криворотов всегда шёл первым, он скручивал и ломал стебли руками, расчищая дорогу. А Глеб шагал позади, методично размахивая портфелем. — Зря ты сказал Свете, что я фанатик, — сказал Арсений и почесал локоть. — Может, был когда-то. Но больше нет. Если тебе интересно, то я давно уже не верю во весь этот коммунизм. А сегодня и в науку перестал верить. — А во что же тогда теперь? В бога опять? — В бога тем более не верю. Я теперь ни во что не верю. Глеб промолчал, боясь сбить дыхание. Ему переход давался тяжелее. Пару часов он шёл ещё механически, делая одинаковые шаги с одинаковой частотой, но со временем его шаг замедлился, а потом и вовсе стал сбиваться, и, наконец, превратился в походку израненного животного. Арсений проложил ему проход на очередную прогалину в окружении борщевика, и Глеб, пыхтя и ковыляя, взгромоздился на поваленное дерево: — Привал. Приземистый мужчина запустил свои пальцы и острый нос внутрь портфеля, жалея, что не оставил его в самолёте, и пытаясь найти, как облегчить свою ношу. — Ещё кирпич этот с собой зачем-то пру, — грустно сказал он, достав из глубины толстую синию книгу, и коря сам себя. Это было «Куросиво» Токутоми Рока — недавно изданное и модное интеллектуальное чтиво про закат феодализма в Японии. Арсений попросил посмотреть книгу. Он перевернул лишь первые пару страниц, и обнаружив там нечто, впервые за последние часы снова повеселел. Как и в прошлый раз, он достал красивую именную ручку, и на весу держа блокнот, переписал туда пару строк. Он старался писать аккуратно, как обычно, но утомлённые руки отказывались подчиняться: почерк получался кривым. На этот раз Криворотов совсем не выглядел академиком. Сильно лысеющий в свои тридцать тощий бобыль будучи не в конторе, а посреди гор, выглядел именно тем, кем являлся: лысеющим тощим бобылем. Он имел потрёпанный вид, был по-походному грязен. Разве что только ногти его до сих выглядели безупречно, но сейчас он ими судорожно чесался где-то у себя под рукавами. Глеб, наблюдая за этим зрелищем, лишь позлорадствовал тому, что его спутника, должно быть, комары заедают с большей охотой, чем его.
Тем временем борщевик, до сих пор казавшийся застывшей китайской стеной, вновь ожил. Повсеместно стали пробиваться новые побеги, а старые тянуться к путникам, окружать их. — Что за чёрт?! Свободное пространство вокруг них быстро и угрожающе смыкалось. — Надо уходить! — вдруг выкрикнул Арсений. Он бросился к проходу, но тот быстро зарос кустами. Ему пришлось в прямом смысле слова прорываться через живую ограду, усердно работая руками перед собой. Глеб кинулся за ним след в след: — Далеко до рудника? Может назад? — До рудника далеко, но за этой грядой должна быть база спасателей! Вырвавшись из оцепления, они побежали со всех ног к холму, за которым, как они думали, находилось спасение. Они с трудом карабкались по крутому склону, иногда падая на четвереньки и помогая себе руками. Борщевик быстро прорастал позади. Теперь не люди преследовали растение, а оно — их. Несколько раз борщевик обгонял их и перерезал путь, заставляя пробиваться через него чуть ли не с боем, но мужчины всё-таки смогли перемахнуть через вершину холма и скатиться вниз. В долине их действительно ждал деревянный дом контрольно-спасательной службы с высокими радио-мачтами. Добравшись, они плотно закрыли за собой дверь.
Арсений осел на пол, подперев стену. Глеб нервно расхаживал по комнате, оценивая обстановку. Здесь было ровно то, что вы ожидаете увидеть от сторожки спасателей: два спальных места, небольшая кухня, радиоаппаратура для связи. Генератор электричества остался на улице, но за окнами уже показался борщевик, который постепенно окутывал стёкла, заслоняя солнечный свет. — Нам бы только до заката здесь продержаться. Ночью оно отмирает. Глеб посмотрел на сопящего и чешущегося товарища: «Какие комары в ноябре?» — до него наконец-то стало доходить. — «Тем более в горах, где нет стоячей воды». Он навис над Арсением и стал стаскивать с того пиджак. Влажные рукава, пропитанные соком борщевика, слетели и обнажили руки бедолаги: красные, покрытые набухшими, водянистыми волдырями. Самые крупные из них были размером с куриное яйцо. Глеб отпрянул: — Ты же говорил, что жжения сока больше нет! — П-п-почти, — сказал Арсений. Он всё ещё пытался отдышаться. — Но любовь терпелива, любовь добра. Надо терпеть. Растение полностью закрыло окна. Стало темно. Крупные листы борщевика застучали по стёклам, они насели на стены, выламывая рамы. — Нельзя винить его за то, что оно делает, — говорил Криворотов в темноте. — Оно не понимает. Оно как городской ребёнок, тискающий кота, как новую игрушку, и не понимая, что душит его. Но когда-нибудь оно научится. Почти научилось. Нужно лишь дать ему больше времени. Говорить становилось всё сложнее. Рот вязало кислым привкусом. Что-то витало в воздухе. Стены затрещали, но звук смешался со звоном в ушах. Кажется, они увидели северное сияние сквозь крышу. Как будто кто-то разлил бензин в небе. Множество нежных разводов масла в магнитосфере: лазурный, бирюзовый, лиловый, сиреневый. Арсений потерял сознание.
— Читали ли вы «Роковые Яйца»?
Криворотов проснулся от того, что машина тронулась. Он находился на заднем сидении чёрной Чайки. Воспоминания были осколочны. Они возвращались к нему всполохами, как после хорошей пьянки (разве что голова совсем не болела): кажется, его везли на санях под открытым небом; кажется, был госпиталь и медсёстры. Он припоминал, что его кто-то допрашивал, и что он даже отвечал что-то, но детали ускользали, растворялись в отдельных фразах и впечатлениях. — Нет, не читал, — это был голос Глеба Новикова, он тоже был сейчас на заднем сидении, рядом с Арсением. — Почитайте. Пророческая книга Булгакова. Во многом повторяет нашу с вами ситуацию, — впереди на пассажирском месте сидел мужчина в форме. По крайней мере его голову венчала фуражка, которую он не снимал даже в салоне. Он говорил не оборачиваясь. — Там профессор зоологии случайно создаёт тварей, которые начинают неимоверно быстро плодиться и доставлять неприятности. Только если наш борщевик гадит скрытно и медленно, через ожоги у населения, то у Булгакова они нападают открыто. По сюжету там тоже красная армия сражается с ними всеми силами, но ничего не помогает. И знаете, откуда приходит спасение?
Глеб промолчал. Вопрос, очевидно, был риторический.
— Мороз! Твари сами гибнут от холода. Как всегда в нашей истории, Россию в любой войне спасает только мороз и территория. В общем-то и с борщевиком та же ситуация. Нам повезло, что всё это случилось в ноябре за полярным кругом. Солнца мало и дни становятся всё короче и короче. С каждым днём у растения всё меньше времени на перерождение, и мы постепенно побеждаем. Территория тоже сыграла важную роль. Главное, что нам удалось избежать международного скандала — мы удержали распространение на норвежской и финской границах и погнали борщевик вместо этого на юг, в Карелию. А оттуда в Архангельскую область и дальше на восток до Урала. Территории у нас много, всю её не покроешь, а распыляясь на большие расстояния, оно слабеет.
— Сколько времени прошло? — спросил Криворотов. — А, в себя приходите опять? Если с того момента, как вас из Хибин привезли, то уже неделя прошла. За окном проносилась тундра. Привычный скучный пейзаж иногда разбавляла своим присутствием низкая поросль борщевика. Эти кусты были гораздо мельче, чем те, что были в горах; но они встречались чаще. Почти повсеместно. Вот они окутали какой-то посёлок и местные жители переступают через него, как ни в чём не бывало; а вот — распростёрлись в чистом поле. Периодически в поле зрения попадали солдаты с баллонами за спиной, которые травили борщевик химикатами, растягиваясь в линию на сотни метров. — Это Лысенковские всё-таки приехали? — спросил Арсений. — Какой там Лысенковские. Всё гораздо серьёзнее, — сказал Глеб и многозначительно посмотрел куда-то наверх. — Сам понимаешь. Криворотов не понимал, но спрашивать снова побоялся. — В общем, мы побеждаем, — продолжил человек в форме. — Ещё пару дней и окончательно всё вытравим. В газеты никакой информации мы не давали, статистику по ожогам скрыли, так что паники удалось избежать. Ну а рудник в Хибинах решено подорвать. В целом, без лишнего шума получилось. Криворотов посмотрел в зеркало заднего вида. Он встретился с суровым, но проницательным взглядом служивого. Кажется, он что-то прочитал на лице Арсения: — Да не бойтесь вы. Времена уже не те. От вас только подписка требуется. Чайка затормозила на перекрёстке, чтобы высадить Глеба, и затем помчалась вновь, уже без остановок. Представительному автомобилю было в новинку подскакивать на кочках разбитых дорог, но через четыре часа он уже был на главной площади вечерней Варзуги. Когда Криворотов подписал бумаги и вышел из машины, человек в форме действительно скомандовал водителю разворачиваться и уезжать. Арсений остался один в окружении деревянных церквей и шатровых храмов древнего села. Он спустился к реке и толкнул лодку на воду, забираясь в неё. Какое-то время он переправлялся в тишине и одиночестве. Но вскоре его заметила Баба Маня. Она выбежала к нему навстречу и стала ждать на противоположном берегу. — Померла Геометрия твоя! — крикнула старушка, когда Арсений подплыл достаточно близко. — Не знаю чего. Болезною она стала в три дни, как ты уехал. Как потравилась чемсь, только не знамо чем. Я сено кожен день подкладала, ухаживала, да всё одно померла. И свини тож передохли. Баба Маня вдруг всхлипнула и прослезилась: — Ох, ты ж не знаешь ещё! У нас горе страшное: Сашка ослепла ни с того ни с сего. Бегала девчонка себе: всегда весёлая, кровь с молоком. И тут на тебе — такое горе! Живодёрка сильно задумался. Слабеющее северное солнце уже садилось за горизонт.
Скрип входной двери в Церковь Петра и Павла был такой же мерзкий, как и всегда, но сон Настасьи сегодня был крепче обычного, так что она не пробудилась. Худой мужчина в заплатанном пиджаке сам взял со стойки три конверта, не потревожив спящую красавицу. Он спешно рассыпал по конвертам принесённую с собой землю и семена диковинного растения. Он помешкал, прежде чем заполнить адреса. Всего пару секунд. — Любовь терпелива, добра, — пробубнил мужчина себе под нос и старательно написал красивым аккуратным почерком:
«Клуб Ююкан улица Утиямасита Токио, Япония»
«Торговля чаем П. Каммина улица Джексон-стрит Керрингбуш, Штат Виктория, Австралия»
«Бейкер-стрит 221-б Лондон, Великобритания»